Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 38. Красный сфинкс. Голубка

Блестящий особняк Рамбуйе отличали от всех других две неповторимые особенности: во-первых, страсть, внушаемая красавицей Жюли любому человеку с именем, приближавшемуся к ней; а во-вторых, преданность слуг семье. Гувернер маркиза Пизани Шаварош, бывший противником Вуатюра в одной из дуэлей (мы уже упоминали о той, что происходила при свете факелов) и проткнувший ему шпагой бедро, давно и навечно принадлежал к числу «смертников» прекрасной Жюли. Когда в возрасте тридцати девяти лет она решилась увенчать согласием на брак двенадцатилетние пламенные ожидания г-на де Монтозье и подарить ему ребенка, роды оказались очень трудными. Тогда отправили Шавароша, зная его усердие, за поясом святой Маргариты — известной святыней, облегчающей роды, — в аббатство Сен-Жермен, где эта святыня хранилась. Шаварош примчался туда, но, поскольку было три часа ночи, застал монахов спящими и должен был, несмотря на свое нетерпение, ожидать почти полчаса.

— Клянусь честью, — возмущался он, — ну и монахи! Они спят, когда госпожа де Монтозье рожает!

С тех пор Шаварош всегда плохо отзывался о монахах аббатства Сен-Жермен.

За Шаварошем, на целую ступень ближе его к домашней челяди, располагался человек с длинной шпагой, бившей его по ногам, и эспаньолкой, спускающейся на грудь, — Луи де Нёф-Жермен, называвший себя сумасбродным поэтом Месье, брата короля. Впрочем, у него были определенные способности к буриме. Однажды, когда г-жа де Рамбуйе заказала ему стихи в честь г-на д’Аво (брата президента де Мема), чрезвычайного посла, подписавшего Северный мир, он сымпровизировал целую оду с рифмами на «да» и «во». Вот ее первая строфа; желающие могут найти остальные в произведениях Вуатюра:

Зевс говорит: «Позвать сюда Гермеса с присными его:

Приказ богам — творить всегда Поклоны славному Дево!»

У него (мы имеем в виду Нёф-Жермена) была любовница на улице Гравилье — последней из парижских улиц, где галантный кавалер стал бы искать себе любовницу. И вот какому-то жулику, считавшему, что он обладает правом первенства в отношении этой девицы, не понравилось, что Нёф-Жермен посещает ее. Они повздорили прямо посреди улицы. Мошенник схватил Нёф-Жермена за эспаньолку, причем так успешно, что та целиком осталась у него в руке. Нёф-Жермен, всегда носивший шпагу и дававший первые уроки фехтования маркизу Пизани, нанес этой самой шпагой удар своему противнику, заставив того выпустить добычу; борода, которую тот держал в руке подобно букету, упала на землю. Раненый мошенник с воем удрал, преследуемый доброй половиной зрителей, которых привлекла эта ссора. Другая половина окружила Нёф-Жермена, издавая восторженные крики «браво!», в то время как он продолжал махать шпагой, вызывая на бой противника, так и не посмевшего вернуться. Когда Нёф-Жермен ушел, один холодный сапожник, знавший, что победитель принадлежит к людям особняка Рамбуйе, чья репутация была известна даже простонародью, заметил, что почтенная борода, вырванная из своего подбородка, осталась на поле боя. Он собрал ее до последнего волоска, заботливо завернул в чистую бумагу и отправился в особняк Рамбуйе. Хозяева сидели за обедом, когда раздался стук в наружную дверь и маркизу доложили, что сапожник с улицы Гравилье хочет с ним поговорить.

Известие было достаточно неожиданным, и г-н де Рамбуйе пожелал узнать, что же такое хочет ему сказать этот человек.

— Пусть войдет, — сказал он.

Приказание было выполнено. Сапожник вошел, поклонился и направился к г-ну де Рамбуйе.

— Господин маркиз, — сказал он, — я имею честь вручить вам бороду господина де Нёф-Жермена, которую он имел несчастье потерять возле моих дверей.

Не очень понимая, что бы значили эти слова, г-н де Рамбуйе достал из кармана новенькое экю с изображением Людовика XIII (их только начали чеканить и называли серебряными луи), протянул его сапожнику, и тот удалился, чувствуя себя на верху блаженства не только от полученного экю, но и от того, что он видел г-на де Рамбуйе и его семейство за столом обедающими как простые смертные.

А господин де Рамбуйе и его семейство, ничего не понимая, разглядывали принесенный пучок волос; но тут вошел Нёф-Жермен с ощипанным подбородком и рассказал о своем приключении, причем был весьма удивлен, что, как он ни спешил вернуться в особняк, его борода прибыла туда раньше него.

Еще более низкую ступеньку занимал конюший, одержимый манией иного свойства, ибо вся челядь особняка Рамбуйе была на чем-нибудь помешана; г-жа де Рамбуйе называла Нёф-Жермена своим внешним сумасшедшим, а Силезию (так звали конюшего) своим «внутренним» сумасшедшим, хотя жил он с женой и детьми не в особняке (правда, в нескольких шагах от него).

Однажды утром все обитатели дома, где жил Силезия, явились к маркизу с жалобой, что с наступлением жары его конюший не дает им спать по ночам.

Господин де Рамбуйе вызвал его к себе.

— Что за шабаши ты устраиваешь по ночам, — спросил он, — и почему твои соседи не могут сомкнуть глаз всю ночь?

— С вашего позволения, господин маркиз, — отвечал Силезия, — я бью моих блох.

— Но почему ты делаешь это с таким шумом?

— Потому что я бью их сильными ударами молотка.

— Ударами молотка? Объясни мне это, Силезия.

— Господин маркиз, вероятно, заметил, что ни один зверь не живуч так, как блоха.

— Это верно.

— Так вот, я собираю своих и, чтобы они не разбежались по комнате, выношу на лестницу и расплющиваю, стуча изо всей силы молотком.

И, как ни увещевал его маркиз, Силезия продолжал убивать своих блох тем же способом, пока однажды ночью, не совсем проснувшись, не слетел, оступившись, с лестницы.

Когда его подняли, у него была сломана шея.

Следующим по порядку был метр Клод, буфетчик, подобие Жокриса и фанатичный любитель казней; сколько ни говорили ему о жестокости этих зрелищ, он не пропускал ни одного. Однако в последнее время состоялись одна за другой три или четыре казни, а метр Клод и не подумал выйти из дому.

Обеспокоенная таким безразличием, маркиза спросила о причине его.

— Ах, госпожа маркиза, — отвечал метр Клод, меланхолически качая головой, — я не нахожу больше никакого удовольствия в колесовании!

— Почему же? — спросила хозяйка.

— Вообразите, с начала нынешнего года эти мошенники-палачи душат пациентов, прежде чем их колесовать. Я надеюсь, что однажды их, палачей, самих колесуют, и жду этого дня, чтобы вернуться на Гревскую площадь.

В один прекрасный день (точнее — вечер) он отправился туда посмотреть фейерверк в честь дня святого Иоанна; но, когда должны были зажечься первые ракеты, перед ним оказался зритель — выше его на голову и соответствующей росту комплекции; из-за него ничего нельзя было увидеть. Тогда метр Клод решил, чтобы никто ему не мешал, пойти на Монмартр; однако, когда он, запыхавшись, взобрался на вершину холма и обернулся в сторону ратуши, фейерверк уже закончился. Таким образом, в этот вечер, покинув место, с которого было плохо видно, метр Клод вообще ничего не увидел.