Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 33. Сальватор. Части 3,4

Он протянул ему руку и сказал:

— Будьте мужественны, сын мой. Какой бы проступок, какой бы грех, какое бы преступление вы ни совершили, Божье милосердие превыше любой людской несправедливости.

— Как всякий человек, я, разумеется, грешник, о святейший отец, — отвечал доминиканец, — но если я и не без греха, то я уверен, что уж проступка, а тем более преступления я не совершал.

— Да, мне показалось, что ваш прославленный покровитель упомянул о том, что вы пришли просить за отца.

— Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.

— Где ваш отец?

— Во Франции, в Париже.

— Что он делает?

— Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.

— Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь осудит их без нашего обвинения.

— А тем временем мой невинный отец умрет.

— Король французский — религиозный и добрый монарх. Почему вы не обратились к нему, сын мой?

— Я к нему обратился, и он сделал для меня все, что смог. Он приостановил меч правосудия натри месяца, чтобы я успел дойти от Парижа до Рима и вернуться обратно.

— Зачем вы явились в Рим?

— Вы видите, святейший отец: припасть к вашим стопам.

— Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого. Моя власть распространяется лишь на духовную жизнь.

— Я прошу не милости, но справедливости, святейший отец.

— В чем обвиняют вашего отца?

— В краже и убийстве.

— И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?

— Я знаю, кто вор и убийца.

— Почему же не открыть эту страшную тайну?

— Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.

Доминик с рыданиями упал к ногам папы, ударившись лбом об пол.

Лев XII посмотрел на молодого человека с чувством глубокого сострадания.

— И вы пришли сказать мне, сын мой…

— Я пришел у вас спросить, о святейший отец, епископ Римский, Христов викарий, Божий служитель, должен ли я позволить своему отцу умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в моей руке, у ваших ног лежит доказательство его невиновности?

Монах положил к ногам римского первосвященника завернутую в бумагу и запечатанную исповедь г-на Жерара, написанную рукой г-на Жерара, подписанную г-ном Жераром.

Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к рукописи и поднял умоляющий взгляд к папе; глаза его налились слезами, губы дрожали — он с нетерпением ждал ответа своего судьи.

— Вы говорите, сын мой, — взволнованно проговорил Лев XII, — что в ваши руки попало доказательство?

— Да, святейший отец! От самого преступника!

— С каким условием он вручил вам это признание?

Монах простонал.

— С каким условием? — повторил Лев XII.

— Предать гласности после его смерти.

— Дождитесь, пока он умрет, сын мой.

— А как же мой отец… Отец?..

Папа римский промолчал.

— Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, — разрыдался монах.

— Сын мой! — медленно, но твердо произнес папа. — Пусть лучше погибнут один, десять праведников, весь мир, чем догмат!

Доминик поднялся с отчаянием в душе, но — странное дело — лицо его было спокойно.

Он презрительно усмехнулся и проглотил последние слезы.

Глаза его высохли, словно перед ним пронесли раскаленное железо.

— Хорошо, святейший отец, — сказал он. — Я вижу, в этом мире мне остается надеяться только на себя.

— Ошибаетесь, сын мой, — возразил папа, — ибо я говорю вам: вы не нарушите тайну исповеди, однако ваш отец будет жить.

— Уж не вернулись ли мы в те времена, когда были возможны чудеса, святейший отец? По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.

— Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете — тайна исповеди для меня так же священна, как для других, — однако я могу написать французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю — если это ложь, я возьму грех на себя, надеясь на прощение Господне, — и попрошу для него помилования.

— Помилования! Вы не нашли другого слова, святейший отец; впрочем, иначе действительно не скажешь: именно «помилования». Но помилование даруют преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных помилования быть не может. Значит, мой отец умрет.

Монах почтительно поклонился наместнику Христа.

— Подождите! — вскричал Лев XII. — Не уходите, сын мой. Подумайте хорошенько.

Доминик опустился на колени.

— Прошу вас о единственной милости, святейший отец: благословите меня!

— Охотно, дитя мое! — воскликнул Лев XII.

Он простер руки.

— Благословите in articulo mortis [10] Как в смертный час (лат.). , — прошептал монах.

Папа римский заколебался.

— Что вы собираетесь делать, дитя мое? — спросил он.

— Это моя тайна, святейший отец, еще более глубокая, священная и страшная, чем тайна исповеди.

Лев XII уронил руки:

— Я не могу благословить того, кто уходит от меня с тайной, которую нельзя открыть викарию Иисуса Христа.

— В таком случае прошу вас не о благословении: помолитесь за меня, святейший отец.

— Ступайте, сын мой, мои молитвы пребудут с вами.

Монах поклонился и вышел столь же твердо, сколь робко вошел.

Папе римскому силы изменили, и он рухнул в деревянное кресло, пробормотав:

— Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы тех, что в былые времена становились мучениками!

Монах медленно вышел от папы.

В передней он встретил секретаря его святейшества.

— Где его превосходительство виконт де Шатобриан? — спросил монах.

— Мне поручено проводить вас к нему, — ответил тот.

Он пошел вперед, монах последовал за ним.

Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Изведение апостола Петра из темницы».

Едва услышав звук сандалий, виконт обернулся: он догадался, что это возвращается монах.

Перед ним действительно стоял Доминик.

Он окинул его торопливым взглядом: лицо монаха было спокойным, как мраморная маска, но таким же бледным и безжизненным.

Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет ледяным холодом.

— Ну что? — спросил поэт.

— Теперь я знаю, что мне остается делать, — отозвался монах.

— Неужели он отказал? — запинаясь, пробормотал г-н де Шатобриан.

— Да и он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, будет нарушен основной закон Церкви, догмат, высказанный устами самого Иисуса Христа.

— Значит, ваш отец умрет? — спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.

Тот промолчал.

— Послушайте, — продолжал г-н де Шатобриан. — Можете ли вы заверить меня, что ваш отец невиновен?

— Я уже заверял вас в этом. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.