Александр Дюма - Сальватор. Часть. 1,2

— Дайте мне вашу прекрасную ручку, сударыня.

Лидия протянула старому генералу руку, любезно сняв перед тем перчатку.

— Какое чудо! — вскричал генерал. — Я уж думал, что таких рук больше не существует на свете!

Он поднес ее к губам, но вдруг замер:

— Клянусь, это похоже на святотатство: чтобы губы семидесятилетнего старика лобзали подобный мрамор!

— Как?! — жеманно проговорила г-жа де Маранд. — Вы отказываетесь поцеловать мою руку, генерал?

— Принадлежит ли мне эта рука безраздельно хотя бы на одну минуту?

— Целиком и полностью, генерал.

Старый граф обернулся к Петрусу.

— Подойди, мой мальчик, — приказал генерал, — и поцелуй скорее эту руку!

Петрус подчинился.

— Ну, теперь держись! После такого подарка я считаю себя вправе лишить тебя наследства!

Обращаясь к г-же де Маранд, старик продолжал:

— Говорите, сударыня! Недостойный раб у ваших ног и ждет приказаний!

— Нет, я упряма, как всякая женщина. Прежде я хочу знать, что послужило причиной вашего беспокойства, дорогой генерал.

— Об этом вам доложит вот этот плут!.. Ах, сударыня, в его возрасте я был готов умереть ради того, чтобы облобызать такую ручку! Почему нельзя снова лишиться рая и зачем я не Адам?!

— Ах, генерал, — отвечала г-жа де Маранд, — нельзя быть одновременно и Адамом и змеем! Ну, господин Петрус, рассказывайте, что стряслось с вашим дядей!

— Дело вот в чем, сударыня. Мой дядя, взявший в привычку тщательно обдумывать каждый свой серьезный шаг, перед обедом проводит в одиночестве целый час, и мне кажется…

— Вам кажется?..

— …мне кажется, что сегодня его драгоценное одиночество было нарушено.

— Не то! — перебил племянника генерал. — Ты сосчитал про себя до десяти — сочти до двадцати!

— Мой дядюшка, — продолжал Петрус, нимало не смущаясь замечанием старого генерала, — принимал сегодня между пятью и шестью часами госпожу маркизу Иоланду Пантальте де Латурнель.

Регина ждала лишь удобного случая подойти к Петрусу поближе и не упустить из его уст ни слова, заставлявшего биться ее сердце; заслышав имя своей тетушки, она решила, что это удобный повод вступить в разговор.

Поднявшись с козетки, она неслышно подошла к говорившим.

Петрус не видел и не слышал ее, но он почувствовал приближение любимой и вздрогнул всем телом.

Глаза его закрылись, голос затих.

Девушка поняла, что происходит в глубине его сердца, и по ее телу разлилась сладкая истома.

— В чем дело? — спросила она, и голос ее прозвучал нежнее эоловой арфы. — Вы замолчали, потому что подошла я, господин Петрус?

— О молодость, молодость! — пробормотал граф Эрбель.

Все окружавшие генерала в самом деле дышали молодостью, здоровьем, счастьем, весельем, так что старик, глядя на них, тоже помолодел.

Он бросил на Петруса взгляд, и стало ясно, что он может одним словом развеять очарование, которое захватило племянника; но, как ни был старик эгоистичен, он сжалился над витавшим в облаках юношей и, напротив, подставил свою грудь для удара.

— Давай, мой мальчик, давай! Ты на верном пути!

— Раз дядя сам позволяет, — проговорил Петрус, вынужденный продолжать свою мальчишескую выходку, — я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех…

Петрус собирался сказать: «Как у всех старых дам», но в нескольких шагах от себя вовремя увидел угрюмое лицо пожилой вдовы и спохватился:

— Я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех маркиз, есть мопс или, вернее, моська, по кличке Толстушка.

— Прелестное имя! — заметила г-жа де Маранд. — Я не знала, как зовут собачку, но видела ее.

— Значит, вы сможете подтвердить, что я не лгу, — продолжал Петрус. — Кажется, от мопса или, точнее, моськи прямо-таки разит мускусом… Я прав, дядюшка?

— Абсолютно прав! — согласился старый генерал.

— А от этого запаха, похоже, свертываются соусы. Мадемуазель Толстушка — большая гурманка: всякий раз как маркиза де Латурнель приходит навестить моего дядю, ее собачка наведывается к повару… Могу поспорить, что ужин моему дорогому дядюшке был сегодня отравлен — вот отчего он смотрит мрачно и в то же время так печален.

— Браво, мальчик мой! Ты все объяснил чудесным образом. Впрочем, если бы я захотел отгадать, почему ты сам сегодня так весел и в то же время рассеян, думаю, я оказался бы прорицателем ничуть не хуже тебя… Однако мне не терпится узнать, что от меня угодно прекрасной сирене, а потому отложу объяснение до другого дня.

Он обернулся к г-же де Маранд.

— Вы сказали, сударыня, что хотели обратиться ко мне с просьбой: я вас слушаю.

— Генерал! — начала г-жа де Маранд, вложив в свой взгляд всю нежность, на какую была способна. — Вы имели неосторожность неоднократно заявлять, что я могу рассчитывать на вашу руку, ваше сердце, вашу голову — словом, на все, что вам принадлежит. Вы мне это говорили, не так ли?

— Да, сударыня, — отвечал граф с галантностью, какую в 1827 году можно было встретить разве что у стариков. — Я вам сказал, что, не имея возможности жить ради вас, я был бы счастлив за вас умереть.

— И вы по-прежнему сохраняете это похвальное намерение, генерал?

— Больше чем когда-либо!

— В таком случае, клянусь, у вас появилась возможность доказать мне свою преданность.

— Даже если эта возможность висит на волоске, сударыня, я и тогда готов за нее ухватиться.

— Слушайте же, генерал!

— Я весь обратился в слух, сударыня.

— Именно эта часть вашей личности мне и нужна во временное пользование.

— Что вы имеете в виду?

— Мне на сегодняшний вечер понадобятся ваши уши, генерал.

— Что же вы сразу-то не сказали, чаровница?! Подайте ножницы, и я сейчас принесу их вам в жертву без страха, без сожаления, даже без упрека… с единственным условием: вслед за ушами вы не станете требовать мои глаза.

— Что вы, генерал, успокойтесь! — произнесла г-жа де Маранд. — Речь не идет о том, чтобы отделять их от головы, на которой, как мне кажется, они прекрасно сидят! Я хотела лишь попросить вас повернуть их в ту сторону, куда я вам укажу, всего на час, и внимательно послушать. Иными словами, генерал, я буду иметь честь представить вам одну из своих подруг по пансиону — лучшую подругу, — девушку, которую мы с Региной зовем сестрой. Должна вам сказать, она достойна вашего внимания, как и нашей дружбы. Она сирота.

— Сирота! — вмешался Жан Робер. — Вы только что сами сказали, сударыня, что вы и госпожа графиня Рапт — ее сестры, не так ли?

Госпожа де Маранд одарила Жана Робера благодарной улыбкой и продолжала:

— У нее нет родителей… Ее отец, храбрый гвардейский капитан, офицер Почетного легиона, был убит в бою при Шампобере в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Вот почему она оказалась вместе с нами в пансионе Сен-Дени. Ее мать умерла у нее на руках два года тому назад. Девушка бедна…