Александр Дюма - Сальватор. Часть. 1,2

Когда Доминик вставал, г-н Жерар тоже поднимался, словно подталкиваемый пружиной; стоило Доминику открыть рот, как по лицу истца струился пот и казалось, что г-н Жерар вот-вот лишится чувств.

Эти два человека будто соперничали в бледности.

Так разыгрывалась эта таинственная сцена, понятная лишь двум исполнявшим ее актерам, как вдруг неожиданное происшествие нарушило стройный хор похвал, звучавших в адрес г-на Жерара.

Восьмидесятилетний старик, бледный и худой, словно воскресший Лазарь, откликнулся на зов судьи и вышел к барьеру неспешным, но ровным шагом, отдававшимся под сводами зала, будто поступь Командора.

Это был старый садовник из Вири, отец и дед огромного семейства; он ухаживал за цветами в замке тридцать или сорок лет. Читатели помнят, что именно на нем Ореола решила испытать свою власть над г-ном Жераром, заставив его прогнать этого верного слугу.

— Не знаю, кто совершил убийство, — проговорил старик, — знаю только, что убитая была женщина злая, она завладела помыслами этого человека, который не был ей мужем, зато она мечтала стать его женой (он указал на г-на Жерара). Она его соблазнила, она оказывала на него влияние, не знавшее границ. Я убежден, что она ненавидела детей и могла сделать из этого человека все, что хотела.

— Вы можете привести какой-нибудь факт? — спросил председатель.

— Нет, — отвечал старик, — Просто я сейчас слышал, как все хвалили г-на Жерара, и счел своим долгом (ведь мне восемьдесят лет, и я повидал на своем веку стольких людей!) сказать, что я думаю об этом человеке. Служанка мечтала стать хозяйкой. Возможно, дети ей мешали. Даже я мешал!

Доминик слушал старика с торжествующим видом, зато г-н Жерар смертельно побледнел. Губы у него тряслись, зубы стучали от страха.

Заявление старика произвело сильное впечатление на всех находившихся в зале.

Председатель был вынужден призвать публику к порядку и напутствовал старика такими словами:

— Ступайте, друг мой. Господа судьи примут ваши показания к сведению.

Тут вмешался адвокат г-на Жерара и заявил, что старика собирались уволить, потому что из-за преклонного возраста он уже не справлялся со своими обязанностями, но именно Ореола вступилась за него, а теперь неблагодарный старик имеет наглость на нее нападать.

Старик, направившийся было к своей скамье, опираясь одной рукой на посох, а другой — на руку сына, внезапно остановился, как если бы, шагая в высокой траве парка, он замер, ужаленный гадюкой.

Потом он вернулся к барьеру и твердым голосом возразил:

— Все, что сказал этот господин, чистая правда, не считая неблагодарности, в которой он меня обвиняет. Ореола сначала потребовала, чтобы меня прогнали, и господин Жерар исполнил ее волю. Потом она попросила, чтобы меня пощадили, и господин Жерар снова уступил ее желанию. Служанка хотела испытать свою власть над господином; она, верно, хотела убедиться, сможет ли помыкать им при более серьезных обстоятельствах. Спросите господина Жерара, так ли это.

— Сударь, верно ли то, что говорит этот человек? — обратился председатель к г-ну Жерару.

Жерар хотел было возразить, но, подняв голову, встретил взгляд садовника — взгляд самой совести.

Ослепленный им, как молнией, он не посмел отрицать слова старика.

— Все верно, — пролепетал он.

Не считая садовника, все другие свидетели, как мы уже сказали, выступили в пользу г-на Жерара.

О свидетелях в свою пользу г-н Сарранти не позаботился: он думал, что его станут обвинять в бонапартистском заговоре, и рассчитывал взять всю ответственность на себя, а потому и не вызвал свидетелей защиты.

И вот дело завертелось; г-н Сарранти оказался обвиненным в краже, похищении детей и убийстве служанки. Все это поначалу показалось ему настолько нелепым, что он решил: следствие само должно признать его невиновным.

Слишком поздно он заметил ловушку, в которую угодил, и к тому же ему претило вызывать свидетелей для доказательства своей невиновности. Сарранти казалось, что довольно все отрицать, и ему поверят.

Однако постепенно через брешь, которую Сарранти оставил неприкрытой, просочилось подозрение, оно переросло в сомнение, а затем — если и не у публики, то в представлении судей — превратилось почти в уверенность.

Господин Сарранти был похож на человека, которого обезумевшие лошади несут в неведомую пропасть: он видел разверстую бездну, осознавал грозившую ему опасность, но — слишком поздно! Он не знал, за что ухватиться, и не мог избежать падения. Пропасть была глубока, пугающа, безобразна: она грозила лишить его не только жизни, но и чести.

Но Доминик не переставал повторять ему на ухо:

— Мужайтесь, отец! Я знаю, что вы невиновны!

И вот суд счел, что дело достаточно прояснено показаниями свидетелей и можно передать слово адвокатам.

Первым выступил адвокат истца.

Когда-то законодательство постановило, что стороны будут защищаться не сами, а через третьих лиц, объединенных в специальный орган. Хотел бы я знать, способно ли оно было увидеть, понять, догадаться, что, предоставляя преимущества такого обвинения или такой защиты «по доверенности», толкает человека на крайне бесчестные, неосмотрительные или сомнительные поступки?

Поэтому во Дворце правосудия и есть адвокаты, принимающие сторону преступников. Эти люди отлично знают, что дело, которое они берутся защищать, неправое. Но посмотрите на них, послушайте их, последите за ними: судя по их голосу, по их жестам, по их манере держаться, они совершенно убеждены в невиновности того, кого защищают.

Какую же цель они преследуют, разыгрывая эту комедию? Я оставляю в стороне вопрос о деньгах, вознаграждениях, плате. С какой целью они притворяются убежденными да еще заставляют других поверить в то, что преступник невиновен?

Не для того ли, чтобы преступник был спасен, а невинный осужден?

Не следует ли закону, вместо того чтобы поощрять это нелепое извращение человеческой совести, наказывать его?

Возможно, мне возразят: адвокат подобен врачу. Врач призван оказывать помощь убийце, который, занимаясь своим черным делом, получил удар ножом или пистолетную пулю. Врач должен возвращать к жизни осужденного, который после вынесения приговора за доказанное преступление пытался покончить с собой. Когда медик застает раненого в состоянии, близком к смерти, достаточно оставить все как есть — и преступник скоро умрет. Но нет! Врач считает своим долгом бороться за жизнь, противостоять смерти.

Всюду, где есть жизнь, он ее поддерживает; сталкиваясь со смертью, он вступает с ней в борьбу.

Врач прибывает в такую минуту, когда убийца или, во всяком случае, осужденный вот-вот испустит дух, а смерть уже простерла над ним длань и готова им завладеть. Кем бы ни был умирающий, врач на его стороне, он бросает в лицо смерти перчатку науки, он говорит: «Сразимся!»