Александр Дюма - Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

— Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?

— Конечно.

— Если обещание сдержат, то да.

— Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?

— О! — вскричал Ришелье восхищенно. — Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?

— Вы сомневаетесь в этом, герцог?

— Если вы за это отвечаете, нет.

— Ручаюсь головой.

— Монсеньер, ни слова больше.

— Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.

— Мне, монсеньер?

— Да, вам. Помните, что было вам обещано?

— Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.

— Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…

— … чтобы продержаться самому.

— Прощайте, герцог.

— Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.

И Ришелье удалился.

Получив от министра двойное обещание, Ришелье подумал, что пора браться за дело, и, не теряя времени даром, отправился к г-же де Майи.

О короле он не беспокоился ни одной минуты, поскольку получил разрешение на полную свободу действий от самого г-на де Фрежюса.

Когда камеристка доложила о появлении визитера, Луиза де Майи, страшно подавленная недавней супружеской сценой, раздираемая женской обидой и жаждой мщения, сидела у себя в будуаре.

При любых других обстоятельствах она отказалась бы принять герцога, перед которым из-за его более чем сомнительной репутации были закрыты двери всех домов женщин, уважаемых при дворе; но бедная графиня прожила два последних дня в таком горячечном возбуждении, что ей ничто уже не казалось неприличным, кроме самих правил приличия.

Для женщин очень страшно дойти до того состояния, когда приходится прятать свою бледность под румянами или пылающее лицо под веером; однако же надо признать, что, переступив эту черту, они становятся сильнее мужчин и способней как к добру, так и к злу.

Графиня, еще не достигнув этого предела, уже чувствовала себя наполовину брошенной; уход мужа вызвал в ней глубокое отвращение к сильному полу, а подобное чувство приводит к высокомерию.

Держаться же высокомерно в свете — значит попирать ногами общественное мнение.

Не только сердце, но и совесть говорили Луизе, что если г-н де Майи замыслил роман публичный, то она вправе подумать о романах неофициальных; она припомнила, что г-н де Ришелье присутствовал на вчерашнем маленьком празднике в Рамбуйе и, значит, был свидетелем всех поступков и жестов короля.

Ей вспомнился также краткий разговор наедине, который был у нее с г-ном де Ришелье в те минуты, когда она ждала, пока все разойдутся, и как глубоко этот человек сумел заглянуть в ее сердце, словно бы и в самом деле в груди у нее было то окошко, о котором мечтал древний философ и которого, к большому счастью рода людского, еще не сумели проделать философы наших дней.

Как только было произнесено имя герцога де Ришелье, она сообразила, что встреча с ним может дать ей возможность узнать о том, что делал и что говорил король после достопамятной сцены.

Вероятно, в целом мире не найдется женщины, которая смогла бы устоять перед соблазном любопытства, этого, так сказать, непреодолимого зуда, побуждающего ее узнать, что думают о ней люди, которые ей небезразличны, а среди них в особенности тот, кто ею любим.

А уж если этот избранник ее сердца — король, то нетрудно понять, что любопытство, ее обуревающее, начинает походить на исступление.

Иные не без оснований утверждают, что именно любопытство такого рода и становится причиной гибели большинства женщин, ибо, собирая сведения, получают знание, а оно как раз и губит.

Госпожа де Майи, не напоминая себе — столь велико было ее желание знать, — что еще вчера она была дамой неприступной, да и приступу не подвергалась, — итак, г-жа де Майи тотчас приказала провести к ней г-на де Ришелье.

Что до соображений, касавшихся самой персоны герцога, то она не составила еще себе никакого мнения на его счет.

А между тем герцог в свои тридцать лет был чрезвычайно хорош собой. Мужественная зрелость уже осуществила, притом с избытком, все, что обещала пора юношеская.

Но графиня ничего этого не заметила. Ей ничто не занимало, кроме короля, молодого и прекрасного, не монарха Людовика XV, а шестнадцатилетнего юноши Людовика XV, сияющего всей прелестью первой молодости, жаждущего любви.

О герцоге она знала лишь то, что он мужчина красивый и изысканный, подобно тому, как все знают, что Рафаэль великий художник. Красота герцога, его успех принадлежали к разряду фактов общеизвестных, она их не опровергала и не подтверждала.

Вот почему она не приняла никаких предварительных мер, чтобы создать в комнате яркое или же приглушенное освещение, дабы, по обычаю женщин тех времен, представить свою наружность наиболее выгодным образом. Она не прибавила и не убавила на своем лице ни единой мушки, когда герцог вслед за камеристкой преспокойно вошел к ней в комнату.

Без малейшего волнения, не смущаясь и не изображая чрезмерного радушия, она улыбнулась Ришелье, сделала ему реверанс и предоставила служанке удалиться, не торопя, но и не задерживая ее уход.

Они остались с глазу на глаз.

Госпожа де Майи первой нарушила молчание; она почувствовала себя неловко под слишком пристальным взглядом гостя.

Герцог смотрел на нее и всем своим видом показывал, что он очарован ею: по его твердому убеждению, то было лучшее из всех возможных средств, чтобы подготовить ее к предстоящему разговору.

— Господин герцог, — нарушила, наконец, молчание молодая женщина, — не соблаговолите ли вы сказать, какому счастливому обстоятельству я обязана честью видеть вас у себя?

— Сударыня, — отвечал он, кланяясь с отменной грацией, — не извините ли вы мне мое желание сначала хорошенько наглядеться на вас?

Щеки Луизы зарделись, и все истории о герцоге де Фронсаке сразу пришли ей на память.

Но вместе с тем во взгляде Ришелье не было заметно ни вызова, оскорбительного для женщины, ни пыла, способного ее встревожить.

— Я не могу, — отвечала она, стараясь улыбнуться наперекор смущению, — ни помешать вам смотреть на меня, ни даже рассердиться, поскольку вы делаете это самым что ни на есть благопристойным образом и, как мне кажется, от чистого сердца, не тая никаких враждебных намерений.

— Вы смело можете верить этому, госпожа графиня.

— Но все-таки скажите мне, тем более что я уже спрашивала вас об этом, одному ли вашему желанию посмотреть на меня я обязана удовольствием принимать вас здесь?