Александр Дюма - Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

— Вы не примете того, что я предлагаю во имя моего служения Господу? — продолжал аббат. — Не позволите мне спасти две души?

— Господин де Шанмеле, — сказала Олимпия, — я соглашаюсь, ибо сознаю всю цену вашего подаяния. Вы правы: имея деньги, мы оба убережем нашу добродетель. Я согласна.

Глаза достойного аббата засияли от радости. Он взял руку Олимпии, вложил в нее кошелек и бумажник и поцеловал эту ручку с галантным видом, который при всех его благочестивых порывах напомнил, что еще недавно он был светским человеком.

Олимпия улыбнулась.

— Атеперь, — объявила она, — я должна воздать вам в полной мере, наш досточтимый друг; мне следует открыть вам подлинное значение вашего великодушия, его истинный смысл. Без ваших шести тысяч ливров, дорогой мой господин де Шанмеле, мы бы уехали счастливыми, но без видов на будущее. Теперь же ничто не будет мешать нашему счастью. С тремя тысячами шестьюстами ливрами мы с трудом протянули бы год; с девятью тысячами шестьюстами мы проживем, по меньшей мере, года четыре, а в нашем возрасте четыре года — целая вечность. Я вам этого не говорила, Баньер, но вы, может быть, об этом знали: я происхожу из благородной семьи, так что, как бы я ни была обделена наследством, есть еще двое-трое старых дядюшек, каждый их которых способен дать мне по сотне тысяч ливров в тот день, когда я приду об руку с мужем, с ребенком на руках и назову его "дорогим дядюшкой". Что ж! Продержаться три года, ничего у них не прося, — это немало, а на четвертый год мы пустимся в это паломничество. Так вот, было бы поистине прискорбно, если бы среди этих двух-трех дядюшек не нашлось ни одного, кто сделал бы для меня то же, что было сделано для блудного сына: не отворил бы мне дверей, не заколол жирного тельца.

— Значит, я был прав! — воскликнул Шанмеле. — Стало быть, я удачно поместил эти деньги, которые мне самому совершенно не нужны.

— Но теперь, дорогой аббат, — вмешался Баньер, — запомните, что если мы соглашаемся взять ваши шесть тысяч ливров, то лишь в качестве займа, так же, как те ваши десять экю.

— Священники, быть может, раздают подаяние реже чем следовало бы, мой милый Баньер, но давать в долг им никогда не подобает.

— Но, — осмелилась сказать Олимпия, — у вас ведь тоже есть семья.

— Отнюдь, да я и не желал бы иметь иной семьи, кроме Христовой.

— А все же позвольте сказать вам одну вещь, — робко, но и вкрадчиво, как змий, шепнул ему Баньер. — По-моему, вы породнились с дурной ветвью семьи Христовой. Иезуиты привиты на католический, но не слишком христианский побег.

— Ну-ну, не говорите о них дурного, — с улыбкой упрекнул его Шанмеле. — Ведь, не будь их, вы бы со мной не познакомились, а не будь меня, вам бы не видать ни роли Ирода а Авиньоне, ни роли Митридата в Париже.

— Ну, за нашим благодетелем всегда будет последнее слово, — засмеялась Олимпия. — Однако уже поздно или, точнее, рано. Мы его обобрали до нитки: теперь, когда ему нечего больше нам дать, поступим как светские прихлебатели или вольные птички: хлеб раскрошен и склеван, упорхнем же.

— Ступайте, — отвечал Шанмеле, — да не забудьте священного брачного напутствия.

— Какого? — спросила Олимпия.

— Crescite et multiplicemini [57].

— А что это означает?

— Это церковная латынь, сударыня, а объяснить, в чем ее смысл, вам может только супруг.

И тут друзья, такие добрые, такие радостные, сердечно обнялись. Баньер во что бы то ни стало хотел проводить Шанмеле, но тот отказался: его ждала постель в доме викария церкви Нотр-Дам-де-Лорет.

И, напротив, он сам проводил своих подопечных до фиакра, который повез их к дому Олимпии.

А затем, умиротворенный мыслью о добром деле, так успешно завершенном, он вернулся в дом священника и уснул сном праведника.

А теперь да будет нам позволено покинуть нашего превосходнейшего аббата, чья судьба не внушает нам никаких опасений, в уютной постели, под кровом его друга, викария церкви Нотр-Дам-де-Лорет, и последовать за новобрачными (признаемся, нашими излюбленными персонажами).

Две их жизни, прежде разделенные, отныне слились воедино. Они молоды, чувствуют себя сильными, у них есть средства, с которыми можно прожить четыре года, и, чтобы разлучить их, потребовалась бы самая ужасная и воистину непредвиденная катастрофа.

Увы! Беда незрима, как смерть, о ней не догадываешься, пока она не коснется тебя, обжигая болью!

Олимпия приказала вознице ехать прямо к ее дому: он был в двух шагах.

По ее приказу камеристка приготовила все ее наряды и белье. Получилась груда, заполнившая всю спальню.

Едва лишь Олимпия успела подумать о том, как трудно будет путешествовать с подобным багажом, как Баньер уже нашел средство избежать этих хлопот.

— Положим, — предложил он, — все это в огромный ящик, да и отправим его в Лион, а сами налегке, без лишнего багажа, двинемся на поиски нашего жилища и будем ждать прибытия вещей.

— Тогда помогите мне, — сказала Олимпия, — потому что вы правы.

И Баньер вместе с Олимпией принялся наполнять сундуки всем тем, что составляло имущество этой пары.

В то время как они, спеша и веселясь, предавались этому занятию, вбежала озабоченная камеристка, знаками давая понять своей госпоже, что она должна ей сказать нечто важное.

— Что ж, подойдите сюда, — велела ей Олимпия.

Камеристка в самом деле приблизилась и зашептала что-то хозяйке на ухо.

Олимпия покраснела.

Видя, как она зарделась, Баньер тоже покраснел и отвел глаза.

Увы, бедный Баньер! Он понял, что жену уже начинает стеснять его присутствие.

На минуту Олимпия задумалась.

— Олимпия, что с вами? — спросил Баньер, и в его голосе нежности было еще больше, чем ревнивой тревоги.

— Меня ожидает что-то неприятное, мой друг, — сказала Олимпия.

— Ох, так говорите же скорее!

— Господин де Майи прислал ко мне посланца.

— Господин де Майи?!

— Да. Этой ночью от отбыл в Вену, но перед отъездом…

— Он вам написал?

— Думаю, да.

— Ах! — простонал Баньер.

И отвернулся, взволнованный, несчастный, потрясенный.

— Мне нужно принять его? — самым естественным тоном осведомилась молодая женщина.

— Как вам угодно, Олимпия.

— Это не ответ.

— В своих поступках вы полностью вольны.

— Вы не поняли, — сказала Олимпия, слегка задетая. — Я вас не спрашиваю, позволяете ли вы мне принять посланца, я только спросила, прилично ли будет, если я его приму, — да или нет, вот и все.

— Вы, милая Олимпия, более тактичны и более сведущи в этих материях, чем я, — отвечал Баньер, чье сердце колотилось куда сильнее, чем ему бы хотелось, а голос дрожал от ревности, хотя он изо всех сил старался это скрыть.