Александр Дюма - Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

Итак, Баньер ждал уже минут пятнадцать.

Проснувшись и не найдя Олимпии рядом с собой, Баньер успел пройти одну за другой все ступени от сомнения до тревоги, от сумерек до полночного мрака.

И весь этот скорбный путь, мысленно пройденный Баньером, то и дело озарялся вспышками зловещих прозрений.

Олимпия уже задумывается? Рановато. Ей стало скучно смотреть на своего спящего супруга? Она отправилась гулять по Лиону в одиночестве? Или ее выманило наружу какое-нибудь письмо, которое она утаила от него, Баньера?

Вот какие вопросы задавал себе наш герой, и только все более беспорядочные удары собственного сердца были ему ответом.

Заметив Олимпию, он так и подпрыгнул.

При виде жены почти все это сразу вылетело у него из головы. Он боялся, что больше не увидит ее, и вот она снова перед ним.

Баньер бросился к дверям комнаты, распахнул их и принял Олимпию в свои объятия.

Она была еще в замешательстве и очень бледна.

После того как он прижал ее к груди и расцеловал, словно Гарпагон, лобызающий свою вновь обретенную шкатулку, Баньер понемногу стал замечать эту ее бледность и смущение.

Олимпия хоть и была великой актрисой, но, когда сердце комедиантки не свободно, она больше не великая и не актриса, а просто бедная влюбленная женщина.

— Ты откуда? — спросил Баньер. — Куда ты ходила, почему оставила меня, спящего, в одиночестве, так что, открыв глаза, я тщетно искал тебя? Так откуда ты?

— Какой любопытный!

— Я хочу это знать, — нежно сказал Баньер.

— А если я не хочу тебе этого говорить? — отвечала Олимпия, пытаясь разыграть сцену кокетства.

Но они были не в театре, и Баньер не роль играл: у него была собственная жизнь, он томился своими настоящими страстями.

— Ах, не хочешь говорить? — произнес он. — Что ж! Тогда я сам угадаю.

— Попробуй. Если угадаешь правильно, я скажу: да.

— Ты ходила искать дом?

— Угадал.

— Тот маленький дом?

— Какой маленький дом?

И она поневоле покраснела.

— Ну как же, этот домик на берегу Соны, помнишь? Ты еще вчера с холма мне его показывала.

Олимпия не отвечала.

— Ты прекрасно знаешь, — продолжал Баньер с легким нетерпением, — тот, о котором ты мне столько говорила, с деревьями, растущими вдоль дороги; красивый маленький дом, который так тебе нравился и который, я уверен, ты наняла, чтобы преподнести мне его к моему пробуждению как свадебный подарок.

— Что ж, верно, — вынуждена была признаться Олимпия.

— И…

— Его уже наняли.

— Наняли?

— Да.

— И ты отступила перед этим препятствием, ты, Олимпия, мадемуазель де Клев? Ты признала невозможность? Да ну, ни за что не поверю.

— Тем не менее придется поверить: в этом доме живут.

— Кто?

— Откуда мне знать? Некто, кто настаивает на своем праве первенства.

— Неужели нашелся мужчина, столь жестокий, чтобы отказать моей Олимпии в том, что ей желанно?

— Похоже, что нашелся, коль скоро мне было отказано. Правда, это был не мужчина.

— А! Женщины?

— Служанка.

— И ты не поговорила с хозяевами?

— Нет, — откликнулась Олимпия несколько сухо, так как сгорала от желания оборвать разговор прежде, чем ей придется солгать, ведь до сих пор она говорила правду.

Баньер посмотрел на нее.

Не будь этот взгляд настолько влюбленным, он убил бы бедную женщину на месте.

— Значит, ты ничего не наняла? — продолжал Баньер.

— Ничего. Мы отправимся вдвоем, мой друг, и нам наверняка повезет больше…

— Или…

— Или что?

— У меня идея! — смеясь, сказал Баньер.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего.

— Ты что-то задумал, мой друг?

— Что ж, да! Итак, любопытная, теперь твоя очередь гадать. Так вот, я задумал отправиться туда один.

— Один?! — вскричала Олимпия.

— Да, хочу сделать для тебя то, чего тебе не удалось сделать для меня.

— О чем ты?

— Я говорю, что раз тебе так хотелось иметь этот домик, ты его получишь, или я больше не Баньер!

Олимпия задрожала. Ей представилось, как ее муж приходит, стучится в ту калитку, наталкивается на д’Уарака и обо всем догадывается.

Она была на грани того, чтобы признаться.

Но ей не хватило смелости. Она дала себе слово весь день ни на шаг не отходить от Баньера и потратить это время на то, чтобы убедить его покинуть Лион, что не должно быть слишком уж трудно благодаря отвращению, которое он испытывал к этому городу.

Однако она сама так настойчиво боролась с его страхами, так упорствовала, что теперь мудрено будет отказаться от своего же вчерашнего решения, одобренного мужем.

— Впрочем, — будто откликаясь на ее мысли, продолжил обсуждение Баньер, — есть, наверное, и другие такие домики.

— Я пробежалась здесь и там, но ничего больше не нашла.

— И в самом деле, — заметил Баньер, — жилищ, подходящих нам при наших средствах, не так много: нам легче было бы найти пристанище, будь мы вполне богаты или совершенно бедны.

— Нет, решительно Лион совсем не тот город больших возможностей, каким его можно вообразить.

— Я вчера говорил тебе это, мой милый друг.

— Как посмотришь на все вблизи…

— Сразу увидишь, что твой муж был прав.

— Я это признаю.

— Но, впрочем, тот муж, о котором идет речь, находит столько удовольствия в том, чтобы исполнять желания своей жены, что со вчерашнего дня он считает Лион самым райским местечком во всей Франции.

— Что ж! — сказала Олимпия. — Может быть, это каприз, но и я со вчерашнего дня совершенно изменила свое мнение о Лионе.

— Неужели?

— Да, не знаю почему, но я боюсь какой-то беды. Я заразилась вашими предчувствиями; мне все вспоминаются ваши мрачные мысли, и они меня пугают.

— Полно! Оставим это. Вы были тем солнечным лучом, что разгоняет тучи: вы улыбнулись, и небо очистилось.

— Мой милый Баньер, говорите все что хотите, называйте меня капризной, непостоянной, браните как угодно, но я больше не хочу оставаться в Лионе.

— В самом деле?

— Мне здесь тоскливо.

— Послушай, — сказал Баньер, — я не хочу доискиваться причин, которые заставили тебя так изменить все планы…

— Нет никакой другой причины, кроме предчувствий, о которых ты вчера говорил и которые овладели мной.

— Стало быть, мы…

— Мы уедем из Лиона, не правда ли?

— Все будет так, как вы пожелаете, мой милый друг.

— И когда я пожелаю?

— Тотчас.

И Баньер, смеясь, встал.

— Видите ли, мой друг, — продолжала Олимпия, — я все обдумала. Я сообразила, что жизнь в Лионе вдвое дороже, чем за городом; наняв себе в помощь служанку, мы здесь потратим сумму, за которую там можно было бы иметь двух; у нас здесь не будет иного воздуха, кроме влажных испарений, иной листвы, кроме листвы мрачных лип, пробивающихся сквозь булыжники мостовой, иного неба, кроме изрезанного дымом очагов. Я сказала себе, что если здесь нам повстречаются прохожие, то среди них найдутся и враги, и назойливые нахалы; что если у нас будут соседи, то они превратятся в соглядатаев. Я подумала обо всем этом и заявляю, что вчера, когда мой муж говорил мне то же самое, я должна была бы прежде всего вспомнить, что я его жена, то есть существо, созданное, чтобы повиноваться его приказаниям, даже если бы эти приказания были не более чем плодом фантазии.