Александр Дюма - Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

— Еще того лучше.

— Выкладывай, да поживее.

— Ну уж нет, вы слишком держитесь за него. Это дельце я проверну сама.

— Как, ты погубишь этого мальчика?

— И притом немедленно: если я не погублю его сегодня же вечером, уже завтра он свернет мне шею, а тут я решительно против.

— Ты слишком напугана.

— Позвольте мне вам описать, как будут развиваться события. В этот самый час, если я не окончательная дура, Олимпия уже помирилась с Баньером. Завтра с ним помирится аббат. Все мужчины таковы: кажется, вот-вот перережут друг другу глотки, а смотришь — они уже обнимаются.

— Это, пожалуй, верно.

— Итак, если Баньер с аббатом заключат мир, я обречена: д’Уарак богат и могуществен, и он велит бросить меня в приют.

— Что было бы справедливо.

— Вам от всего этого перепала бы одна чистая выгода. Не считая того, что, пока я буду в приюте, вы, чего доброго, тоже поладите с Баньером. Все женщины таковы: кажется, она твоя подруга, а смотришь — она уже чья-то любовница.

— Ну, по правде говоря, не думала, что ты такая моралистка. Ты, случаем, не в родстве с господином Ларошфуко?

— Нет, но прежде чем дождаться таких бедствий, я кое-что придумала, чтобы не попасть в положение жертвы. И я рассчитываю, что в исполнении этого "кое-чего" вы мне поможете, если пожелаете, конечно.

— Там видно будет.

— Если вы откажетесь помочь, я все сделаю сама.

— Изложи свой замысел, девочка моя, изложи.

— Аббат сейчас явится к мнимой Олимпии…

— О-о! Ты не предупредила меня, я не одета.

— Так оденьтесь. Он примчится в бешенстве из-за того, что вы позволили Баньеру его выгнать.

— Я его успокою.

— Вот, часы как раз звонят одиннадцать: он придет в половине двенадцатого.

— Ты думаешь?

— Уверена.

— Проклятье! Времени у нас в обрез. Тогда хоть помоги мне одеться.

— Ну что ж, пойдемте в ваш туалетный кабинет и послушайте, что я вам скажу. Вы узнаете секрет, как вам за три часа прибрать к рукам еще две тысячи луидоров, а мне за три дня избавиться от Баньера.

И обе вошли в туалетный кабинет, дверь которого захлопнулась за ними, пряча в этом душном углу их мелкие козни и подлые посягательства на кошелек и честь их врагов.

Аббату, при всей своей ярости прибывшему на свидание точно в указанный срок, пришлось ждать мнимую Олимпию недолго.

Что касается ее, то она держалась так же, как всегда: казалось, залп упреков, извергаемых г-ном д’Уараком, почти не взволновал ее.

— Ах! — вскричал он, едва заслышав скрип отворяемой двери, — наконец настало время отомстить за все обиды, которые мне пришлось претерпеть по вине самой коварной из женщин!

Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:

— Какие обиды?

— Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!

— Где же такое случилось?

— У вас.

— Иначе говоря, в доме господина Баньера.

— А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д’Уарака?

— В этом мое преимущество.

— Я это знаю, черт возьми! Знаю.

— Как мне кажется, мы об этом договорились.

— Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.

— Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.

— Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание? — все более свирепея, осведомился аббат.

— Ничего.

— Как это ничего?

— Вот именно, ничего, если не считать того, что я не могу помешать ему выказывать свои чувства ко мне.

— Как, даже в моем присутствии?

— Разве это моя вина? Бедный юноша! Он ничего не знает о ваших правах на меня и думает, что такие права есть у него.

— Это отвратительно, говорю вам, и я больше не намерен выносить подобную пытку.

— И вы правы, господин аббат.

— Ах, какое счастье это услышать!

— Вот почему я назначила сегодня это свидание, чтобы в последний раз увидеться с вами.

— Как? В последний раз? — воскликнул аббат.

— Несомненно.

— Стало быть, меня обманули?

— Это почему?

— Разумеется, коль скоро вы, принужденная сделать выбор между комедиантом Баньером и господином аббатом д’Уараком, предпочли Баньера.

— Ну, знаете ли!

— Таким образом вы, отдав мне все, теперь все у меня отнимаете.

— Но ваши притязания, сударь…

— Мои притязания, сударыня, вполне естественны для того, чья любовь от обладания не гаснет, а разгорается все сильнее. О, вы ведь не ревнивы, это заметно.

— Так что же нам делать? — с печальным видом спросила Каталонка.

— Если ваше сердце не подсказывает вам средства меня удовлетворить, мне прибавить нечего.

— Ах! — вскричала мнимая Олимпия. — Неужели вы думаете, что в этом мире так легко достигнуть согласия между своей сердечной склонностью и славой?

— Ваша слава? Э, сударыня! — заметил аббат, обретя некоторую твердость. — Уж не находите ли вы, что принадлежать господину д’Уараку для вас меньшая слава, нежели господину Баньеру?

— Разумеется, нет, но…

— О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…

Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет.

Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.

— Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.

— Какое?

— Я доведен до крайности.

Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.

— Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.

— Да вы же сами видите, сударь, я плачу.

— Плачьте, но примите какое-нибудь решение.

— О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.

— "Оставьте", "оставьте"! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.

— Я?

— Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.

— Прихоти?

— Разумеется.

— Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?

— Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.

— Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!

И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями.