Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

Метр Марк поднялся с колен и низко поклонился герцогине, ожидая, что на прощание она протянет ему руку, как эта было при встрече; однако теперь в ее облике ничего не осталось от недавней приветливости: ее брови были нахмурены, а руки сжаты в кулаки.

— Да хранит вас Бог, ваше высочество! — сказал посланец, понимая, что дольше задерживаться здесь уже нет смысла и что, пока он не уйдет, на ее лице не дрогнет ни один мускул.

Он не ошибался; как только за ним закрылась дверь, Мадам словно подкошенная упала на подушки и, плача, сквозь слезы повторила:

— О! Бонвиль! Мой бедный Бонвиль!

Стремясь еще до середины дня возвратиться в Нант, путешественник сразу же после окончания разговора, о котором мы только что рассказали, покинул ферму Ла-Банлёвр.

Через несколько минут после его отъезда Малыш Пьер оделся в крестьянскую одежду и, несмотря на ранний час, спустился в нижнее помещение.

Это была просторная комната с серыми стенами, покрытыми потрескавшейся кое-где штукатуркой, с почерневшими от дыма потолочными балками, с огромным шкафом из полированного дуба, в сумерках поблескивавшим металлическими ручками и запорами на тускло-буром фоне скудной обстановки: двух стоявших рядом кроватей под пологом из зеленоватой саржи, двух глиняных кувшинов и часов в высоком футляре из резного дерева, нарушавших своим боем гробовую тишину ночи.

Камин был высокий и широкий; его колпак был обтянут такой же тканью, что и полог, но темно-коричневого цвета вместо золотисто-зеленого.

Так же как и потолочные балки, камин украшали обычные предметы: фигурка из воска под стеклом, изображавшая младенца Иисуса, две фарфоровые вазы с искусственными цветами, накрытыми марлей, чтобы их не засиживали мухи, двуствольное ружье и освященная веточка букса.

От хлева комнату отделяла только дощатая перегородка, в которой были проделаны отверстия, куда, как в кормушки, коровы просовывали морды за едой.

Когда Малыш Пьер открыл дверь, гревшийся под навесом камина мужчина учтиво поднялся, чтобы уступить ему место у очага.

Однако Малыш Пьер сделал знак рукой, чтобы он не беспокоился, и отодвинул в угол предложенный ему стул.

Взяв табуретку, он присел по другую сторону от огня напротив находившегося в комнате человека (то был не кто иной, как Жан Уллье).

Затем, положив подбородок на согнутые в локтях руки, упиравшиеся в колени, он задумался, в то время как все его тело вздрагивало в такт выбиваемой ногой по полу дроби: это свидетельствовало о том, что Малыш Пьер находился во власти самых противоречивых мыслей.

Жана Уллье также одолели свои дела и заботы, и он, не будучи склонным к разговорам, хранил мрачное молчание; он машинально вертел в пальцах трубку, которую вынул изо рта, когда Малыш Пьер вошел в комнату, и его размышления прерывались, лишь когда он испускал горькие вздохи, похожие на угрозы, или же когда ему приходилось поправлять дрова в камине.

Первым нарушил молчание Малыш Пьер.

— Мой друг, разве вы не курили, когда я вошел? — спросил он.

— Да, — кратко ответил Жан Уллье с заметным почтением в голосе.

— А почему вы больше не курите?

— Боюсь причинить вам неудобство.

— Полноте! Разве мы, мой друг, находимся не на привале или где-то вроде того? К тому же мне хочется, чтобы вы ни в чем себя не стесняли, тем более что, к несчастью, это наш последний бивак.

Несмотря на загадочность услышанных слов, Жан Уллье не посмел переспросить Малыша Пьера. С необыкновенным тактом, присущим вандейским крестьянам, не подавая и виду, что он знал, кем был на самом деле Малыш Пьер, он не воспользовался полученным разрешением и поостерегся задавать дерзкий, по его мнению, вопрос.

Хотя Малыш Пьер и был полностью поглощен своими заботами, он все же заметил, как нахмурился лоб крестьянина.

И он снова нарушил молчание.

— Что с вами, мой дорогой Жан Уллье, — спросил он, — и откуда столь мрачный вид, тогда как мне показалось, что, напротив, вы должны быть довольны?

— А чему радоваться? — спросил старый егерь.

— Хотя бы тому, что такой верный слуга, как вы, всегда рад счастью своих хозяев, а последние двадцать четыре часа у нашей амазонки настолько довольный вид, что ее радость должна была бы отразиться и на вашем лице.

— Дай Бог, чтобы эта радость подольше продлилась! — произнес с сомнением в голосе Жан Уллье, подняв глаза к небу.

— Как, мой дорогой Жан! Вы что-то имеете против браков по любви? А я их так обожаю, что всю свою жизнь только бы их и устраивала.

— Я не имею ничего против брака как такового, — ответил Жан Уллье, — только я против такого мужа.

— И почему?

Жан Уллье замолчал.

— Говорите, — настаивал Малыш Пьер,

Вандеец отрицательно покачал головой.

— Прошу вас, мой дорогой Жан, мне нравятся обе ваши дочери, — ибо мне известно, что вы их считаете своими детьми, — не таитесь от меня. Хотя я и не папа римский, но мне дано право — и вы это знаете — соединять людей и отпускать грехи.

— Я знаю, что вы многое можете.

— Тогда признайтесь, почему вы не одобряете этот брак?

— Потому что имя, которое будет носить будущая жена господина Мишеля де ла Ложери, покрыто несмываемым позором и вовсе не стоит менять на него одно из самых старинных имен в стране.

— Увы! Мой храбрый Жан, — продолжал с грустной улыбкой Малыш Пьер. — Вы, очевидно, не знаете о том, что прошли времена, когда дети были ответственны за добродетели и за ошибки своих отцов.

— Да, я этого не знал, — сказал Жан Уллье.

— А теперь, когда мы отвечаем сами за себя, — продолжал Малыш Пьер, — мы, похоже, взвалили на себя непосильный груз! Посмотрите, скольких он раздавил, сколько людей покинули наши ряды, а ведь их имена просто обязывали их быть вместе с нами! Напротив, надо быть признательным тем, кто, вопреки примеру отцов и своему положению в обществе, отбросив честолюбивые планы, продолжает следовать в несчастье рыцарским представлениям о чести и верности.

Жан Уллье поднял голову и с ненавистью, которую он даже и не попытался скрыть, начал:

— Но вы, возможно, не знаете…

Малыш Пьер прервал его.

— Напротив, — произнес он, — я знаю, в чем вы обвиняете ла Ложери-старшего. Но мне также известно, чем я обязана его сыну, получившему из-за меня рану, продолжающую еще кровоточить. Что до преступления, совершенного его отцом, — если его отец действительно виновен, что известно одному только Господу Богу, — не искупил ли он его своей трагической гибелью?

— Да, — ответил Жан Уллье, невольно опуская голову, — вы правы.