Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

Доктор взглянул на Тенги и, сделав вывод, что больного по его состоянию можно было оставить на попечение молодого барона, быстро подошел к Берте.

— Послушайте, мадемуазель де Суде, — сказал он ей, — раз мы поняли, что мы единомышленники, то скажите же мне, что вам известно.

— Мне известно, что Мадам села на корабль в Массе двадцать первого апреля и должна была прибыть в Марсель двадцать девятого или тридцатого апреля. Сегодня шестое мая; значит, Мадам должна была уже высадиться и Юг должен быть уже охвачен восстанием.

— Это все, что вам известно? — спросил доктор.

— Да, все, — ответила Берта.

— Вы не читали вечерних газет за третье число?

Берта улыбнулась.

— Мы в замке Суде не получаем газет, — ответила она.

— Ну так знайте, — сказал доктор, — все пропало!

— Как все пропало?

— Мадам потерпела неудачу.

— О Боже, что вы сказали!

— Чистую правду. После благополучной переправы на «Карло Альберто» Мадам высадилась на берег в нескольких льё от Марселя. Ожидавший там проводник отвел ее в уединенный дом, окруженный лесом и скалами. Мадам сопровождали всего шесть человек.

— Я слушаю, слушаю.

— Одного из них она тотчас послала в Марсель сообщить руководителю заговора о том, что она высадилась и теперь ждет исполнения обещаний, которые ей дали, прежде чем она решила отправиться во Францию.

— А потом?

— Посланец вернулся вечером с запиской: принцессу поздравляли с благополучным прибытием и извещали, что Марсель завтра восстанет.

— И что же?

— На следующий день действительно началось вооруженное восстание, но Марсель не принял в нем никакого участия, и дело кончилось разгромом.

— А Мадам?

— Никто не знает, где она сейчас. Есть надежда, что она снова взошла на борт «Карло Альберто».

— Трусы! — прошептала Берта. — О! Я всего лишь женщина, но если бы Мадам прибыла в Вандею, то, клянусь Богом, я бы могла показать пример некоторым мужчинам! Прощайте, доктор, и спасибо вам!

— Вы нас покидаете?

— Необходимо, чтобы о том, что вы рассказали, узнал мой отец. Сегодня вечером состоялось собрание в замке Монтегю. Я возвращаюсь в Суде. Моего бедного больного можно поручить вам, не правда ли? Оставьте здесь письменные распоряжения. Если не произойдет ничего неожиданного, я или моя сестра завтра ночью будем ухаживать за ним.

— Хотите поехать в моей двуколке? Я вернусь пешком, а экипаж вы мне пришлете завтра с Жаном Уллье или с кем-нибудь другим.

— Благодарю вас, но я не знаю, где будет завтра Жан Уллье. К тому же, мне лучше пройтись. Здесь немного душно, прогулка только пойдет мне на пользу.

Берта крепко, по-мужски пожала руку доктору, набросила на плечи накидку и вышла.

Но за порогом она встретилась с Мишелем: он не слышал ее беседы с доктором, однако ни на секунду не терял девушку из виду и, поняв, что она собирается выйти, опередил ее и ожидал у двери.

— Ах, мадемуазель, — сказал Мишель. — Что же такое происходит и что вы узнали?

— Ничего, — ответила Берта.

— О! Ничего!.. Если бы вы ничего не узнали, вы не ушли бы вот так, не вспомнив обо мне, не простившись со мной, не кивнув мне на прощание.

— А зачем мне с вами прощаться, если вы меня проводите домой? Мы успеем проститься у ворот замка Суде…

— Как! Вы разрешаете?..

— Что? Проводить меня? Но, сударь, после всего, что вы сделали ради меня этой ночью, это ваше право… если только вы не слишком устали, разумеется.

— Я слишком устал, чтобы проводить вас, мадемуазель? Но с вами или с мадемуазель Мари я пошел бы на край света! Слишком устал? О! Никогда в жизни!

Берта улыбнулась. Затем, искоса взглянув на молодого человека, прошептала:

— Как жаль, что он не из наших!

Но, улыбнувшись, добавила про себя:

«Ба! Из человека с таким характером можно вылепить кого угодно».

— Мне кажется, вы разговариваете со мной, — сказал Мишель, — однако я не слышу, что вы мне говорите.

— Это оттого, что я разговариваю с вами тихо-тихо.

— Почему же вы разговариваете со мной тихо-тихо?

— А вот почему: то, что я вам говорю, нельзя произносить во весь голос, по крайней мере сейчас.

— А позже? — спросил молодой человек.

— О! Позже, может быть.

Губы молодого человека шевельнулись, но он не издал ни единого звука.

— Можно узнать, что означает ваша пантомима? — спросила Берта.

— Что я тоже говорю с вами тихо-тихо. Но, в отличие от вас, я бы произнес это во весь голос и прямо сейчас, если б только посмел…

— Я не такая, как другие женщины, — сказала Берта с почти пренебрежительной улыбкой, — то, что при мне говорят тихо, можно произносить и во весь голос.

— Ну так вот: я тихо-тихо говорил вам, что испытываю глубокое сожаление, наблюдая, как вы, не глядя, идете навстречу несомненной опасности… столько же несомненной, сколько и ненужной.

— Какую опасность вы имеете в виду, дорогой сосед? — чуть насмешливым тоном спросила Берта.

— Ту, о которой вам только что сообщил доктор Роже. В Вандее скоро будет восстание.

— Неужели?

— Надеюсь, вы не станете это отрицать?

— Я? А зачем мне отрицать это?

— Ваш отец и вы будете в нем участвовать.

— Вы забываете о моей сестре, — смеясь, сказала Берта.

— О нет! Я ни о ком не забываю, — со вздохом возразил Мишель.

— Так что же из этого?

— Так позвольте мне, как близкому, преданному другу, сказать вам… что вы совершаете ошибку.

— Почему же я совершаю ошибку, мой близкий, преданный друг? — спросила Берта с легкой насмешливостью в голосе, от которой она не могла полностью избавиться.

— Потому что сейчас, в тысяча восемьсот тридцать втором году, Вандея уже не та, что была в тысяча семьсот девяносто третьем, или, вернее, потому что Вандеи больше мет.

— Тем хуже для Вандеи! Но, к счастью, здесь еще существует благородное сословие, господин Мишель; и есть одна истина, которая пока еще вам неведома, но через пять или шесть поколений она станет очевидна вашим потомкам: положение обязывает.

Молодой человек встрепенулся.

— А теперь, — сказала Берта, — прошу вас, переменим чему нашего разговора: на такие вопросы я больше отвечать не буду, поскольку, как сказал бедный Тенги, вы не из наших, господин Мишель.

— Но о чем же мне тогда говорить с вами? — спросил молодой человек; он совсем пал духом, видя, как сурова с ним Берта.

— О чем вам говорить со мной? Да обо всем на свете! Сегодня такая дивная ночь — говорите о ночи; ярко светит луна — говорите о луне; в небе сверкают звезды — говорите о звездах; небо безоблачно — говорите о небе.

И девушка, подняв голову, устремила неотрывный взгляд на прозрачный небосвод.

Мишель глубоко вздохнул и, не проронив ни слова, зашагал рядом с нею. Что мог сказать ей он, городской, книжный человек перед лицом величественной природы, которая была ее стихией? Разве был он, подобно Берте, с самого детства приобщен ко всем чудесам Творения? Разве видел, подобно ей, все оттенки разгоравшейся зари и заходившего солнца? Мог ли он, подобно ей, распознавать таинственные звуки ночи? Когда жаворонок возвещал о пробуждении природы, разве понимал он, о чем говорит жаворонок? Когда в сумерках разливалась трель соловья, наполняя весь мир гармонией, разве понимал он, о чем говорит соловей? Нет, он знал ученые премудрости, о чем не ведала Берта; но девушке были известны премудрости природы, чего не знал Мишель.