Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

Ее так напутало неожиданное и почти зловещее появление сестры, что, оттолкнув молодого человека, по-прежнему державшего ее за руку, она шагнула навстречу сестре.

Однако Берта, войдя в каморку под крышей башни, отстранила Мари, будто это был неодушевленный предмет, и направилась прямо к Мишелю.

— Сударь, — произнесла она срывавшимся голосом, — разве моя сестра не сообщила вам, что нотариус вашей матери, господин Лорио, находится здесь по ее поручению и желает с вами переговорить?

Мишель пробормотал себе под нос что-то невнятное.

— Он ждет вас в гостиной, — произнесла Берта, словно отдавая приказ.

Превратившись снова в застенчивого и подверженного всем страхам и сомнениям молодого человека, Мишель с трудом встал на ноги и так смутился, что не смог произнести ни слова в ответ и нетвердым шагом направился к двери, словно мальчуган, который застигнут врасплох на месте преступления и послушно выполняет указания взрослых, даже не думая оправдываться.

Мари взяла лампу, чтобы осветить дорогу бедному юноше, но Берта выхватила ее из рук сестры и отдала молодому человеку, жестом указав на дверь.

— А как же вы, мадемуазель? — робко спросил Мишель.

— Мы у себя дома, — ответила Берта.

Затем она топнула в нетерпении ногой, так как увидела, что Мишель посмотрел вопросительно на Мари.

— Идите же скорее! — приказала она.

Молодой человек скрылся за дверью, оставив девушек в комнате, которую освещал слабый свет тонкого серпа луны, поминутно исчезавшей в облаках; лучи ее проникали сквозь узкое башенное оконце.

Оставшись наедине с сестрой, Мари уже приготовилась было выслушивать упреки за беседу с молодым человеком с глазу на глаз — значение ее она только теперь по-настоящему поняла.

Мари ошибалась.

Как только Мишель исчез за поворотом лестницы и шаги его стихли, Берта взяла сестру за руку и крепко ее сжала, что говорило о силе ее переживаний.

— Что он здесь тебе говорил, стоя на коленях? — спросила она глухим голосом.

Вместо ответа, Мари кинулась Берте на шею и, несмотря на то что та пыталась отстраниться, крепко обняла и стала целовать сестру, обливая ее лицо слезами, брызнувшими из глаз.

— Дорогая сестрица, за что же ты так на меня рассердилась? — спросила она.

— Мари, я вовсе не рассердилась на вас, я лишь хочу узнать, что вам сказал этот молодой человек, которого я застала на коленях перед вами?

— Но ты никогда со мной не говорила таким тоном!

— Разве это имеет какое-то отношение к моему вопросу? Я хочу, я требую, чтобы ты мне ответила.

— Берта! Берта!

— Говори же, наконец, что он тебе сказал? Я тебя спрашиваю, что он тебе сказал? — повелительным тоном восклицала Берта и так крепко сжимала запястье сестры, что Мари, закричав от боли, присела, словно падая в обморок.

Крик сестры образумил Берту.

К ней вернулось свойственное ей самообладание.

Порывистая и необузданная, она была по натуре доброй девушкой, и ее сердце дрогнуло, когда она поняла, какую боль и какое горе она причинила своей сестре; не дав ей упасть, она подхватила Мари на руки, подняла ее, словно дитя, и уложила на верстак, по-прежнему крепко прижимая к груди; затем она осыпала ее поцелуями, и несколько горячих слезинок скатилось с ее ресниц на щеки Мари, сверкая словно искорки пылающего костра.

Берта плакала совсем как Мария Терезия: ее слезы не лились из глаз, а вырывались из-под век сверкавшими молниями.

— Бедная крошка! Бедная крошка! — повторяла Берта, думая о своей сестре как о ребенке, которого по неосторожности поранили. — Прости меня! Я причинила тебе боль… Но, что еще хуже, я тебя огорчила! Прости меня!

Затем, словно говоря сама с собой, она повторила:

— Прости меня! Я виновата во всем: мне бы следовало раньше открыть свое сердце, чтобы ты знала, какое странное чувство испытываю я к этому человеку… к этому мальчику, — добавила она с оттенком презрения в голосе, — мне надо было бы тебе рассказать, какую власть надо мной приобрел этот человек, заставив меня ревновать его к той, кого я люблю более всего на свете, больше жизни, больше него!.. Любовь заставила меня ревновать его к тебе! Ах, если бы, моя бедная Мари, ты только могла бы знать, сколько страданий мне принесла эта безрассудная любовь, ведь я считаю ее ниже своего достоинства! Если бы ты только знала, сколько я боролась с ней, пока она меня не захватила целиком! Сколько раз я упрекала себя в непростительной слабости! В этом человеке нет ничего того, что я уважаю в мужчинах. В нем нет ничего, что мне обычно нравится: ни благородной внешности, ни осанки, ни веры, ни темперамента, ни необузданности и силы чувств, ни безоглядной храбрости; но что поделать, несмотря на все его недостатки, я его люблю! Я полюбила его с первого взгляда. Я его люблю с такой страстью, что порой, обливаясь потом, задыхаюсь, почти теряю сознание от непонятной мне тоски и кричу, словно обезумев: "Боже! Возьми мою жизнь, но оставь мне его любовь!" За те месяцы, что прошли с того дня, как мы, на мое несчастье, встретились с ним, я не переставала думать о нем; я испытываю к нему какое-то странное чувство, возможно похожее на влечение женщины к любовнику, но в то же время больше напоминающее любовь матери к сыну. И с каждым днем моя жизнь все сильнее зависит от этого чувства; оно поглощает не только мои мысли, но заполняет мои сны, с ним связаны все мои надежды на будущее. О! Мари! Я только что попросила у тебя прощения, а теперь хочу сказать: пожалей меня, сестричка! Пожалей меня!

И Берта в отчаянии еще крепче прижалась к сестре.

Бедняжка Мари с дрожью слушала сестру; ее поразил столь мощный и страстный порыв Берты; каждое восклицание, каждое слово, каждая фраза сестры развевала розовые облака, на которых она только что парила в мечтах о будущем; и страстный голос сестры сметал на своем пути, словно ураган, остатки облаков, круживших в небе после грозы. На каждое слово сестры она отвечала потоком еще более горьких слез, понимая, что привязанность к Берте требует жертвы, и об этом она уже не раз тайком задумывалась.

Ее боль и ее собственная растерянность были столь велики, что тишина, наступившая после последних слов Берты, подсказала ей: придется как-то отвечать.

Сделав над собой усилие, она попробовала сдержать рыдания.

— Бог мой! — произнесла она. — Дорогая сестра, у меня разрывается сердце, и мне становится совсем невмоготу от мысли, что во всем случившемся этим вечером есть и доля моей вины.

— О нет! — воскликнула Берта с присущей ей горячностью. — Наоборот, мне нужно было обеспокоиться о том, что с ним стало, когда я вышла из часовни. Но скажи мне, наконец, — произнесла Берта с настойчивостью, подтверждавшей силу ее чувств, — что он тебе сказал и почему стоял на коленях?