Александр Дюма - Дюма. Том 53. Прусский террор. Сын каторжника

И еще: крайняя вежливость Бенедикта просто не давала ему повода думать о какой-то по-настоящему серьезной опасности. Как всякий пошлый человек, он воображал, что, если кто-нибудь проявляет в дуэлях вежливость, присущую обычным жизненным отношениям, значит, самой этой своей вежливостью он оставляет за собою путь к отступлению.

К тому же — мы говорили уже об этом — Штурм был смел до дерзости и безрассудства, ловок во всяких физических упражнениях. Все знали, что он был силен во владении любым видом оружия, а в особенности шпагой. Таким образом, как мы и сказали, вовсе не то, что Фридрих завешал Бенедикту отомстить за него, более всего обеспокоило его.

В коротком завещании было сказано, что г-же фон Белов надлежало отправиться в Берлин и обратиться к королеве с просьбой об отмене наложенной на Франкфурт контрибуции.

А ведь взимание этой контрибуции генерал Мантёйфель поручил заботам генералов фон Рёдера и Штурма.

Если по какой-либо причине, исходящей от короля или королевы, эта контрибуция не будет выплачена, то главнокомандующий придет в дурное расположение духа, которое может обрушиться на головы его подчиненных.

Итак, нужно было во что бы то ни стало получить контрибуцию до того, как г-жа фон Белов добьется ее отмены.

Оставив в стороне все прочие заботы, и даже ту, что касалась смерти Фридриха, Штурм поспешил к генералу фон Рёдеру рассказать о том, что произошло.

Он нашел фон Рёдера уже в состоянии крайнего раздражения из-за решения Сената, которое давало военным властям возможность грабить и бомбардировать город, но в котором было заявлено, что город платить не будет. Когда бургомистр первый раз заявил об отказе, его запугали и заставили заплатить первую контрибуцию в размере шести-семи миллионов флоринов.

Фон Рёдер придерживался мнения, что средства, которые были использованы в первый раз, должны быть применены снова. Он взял перо и написал:

«Господам Фелльнеру и Мюллеру, бургомистрам Франкфурта и представителям правительства.

Прошу сделать так, чтобы завтра же утром, к десяти часам самое позднее, мне был доставлен список имен всех членов Сената, постоянного представительства и Законодательного собрания с их адресами и указанием тех из них, у кого есть в городе собственные дома.

Честь имею приветствовать, фон Рёдер.

P.S. Весы для взвешивания золота находятся у генерала фон Рёдера в ожидании ответа от господ бургомистров».

Затем он позвал дневального, чтобы тот отнес это послание Фелльнеру. Именно к Фелльнеру всегда обращались как к первому бургомистру.

Фелльнера не оказалось дома, ведь он был среди четырех лиц, указанных Гансом из числа лучших друзей барона Фридриха. За минуту до этого получив письмо, сообщавшее ему, что Фридрих фон Белов выстрелил себе в голову, и представив себе, в каком состоянии должна была оказаться его крестница Эмма, бургомистр немедленно побежал в дом Шандрозов, па дороге рассказывая о случившемся всем тем друзьям, кого он встречал, как ему и было предложено в письме-уведомлении:

— Барон Фридрих фон Белов, оскорбленный генералом Штурмом, который не пожелал дать ему удовлетворение, только что застрелился.

Известно, хотя и невозможно этого понять, с какой быстротой распространяются дурные вести. А эта весть моментально разнеслась по всему городу. И в результате комната покойника уже была полна первыми гражданами города: не в состоянии поверить подобному слуху, они пришли убедиться своими собственными глазами в его правдивости.

Удивленный тем, что у изголовья мужа не видно было Эммы, г-н Фелльнер спустился к старой баронессе и там, не зная еще, зачем ее внучка отправилась в Берлин, узнал о ее отъезде.

Первое, что должно было прийти ему на ум, была мысль о том, что Эмма отправилась искать суда над генералом Штурмом.

Когда г-н Фелльнер находился в комнате покойного барона и разговаривал обо всем этом непонятном событии, его зять, советник Куглер, вбежал в комнату с письмом от генерала фон Рёдера в руке.

Поскольку тот, кто его доставил, объяснил важность этого послания, г-н Фелльнер тут же открыл письмо и, не желая терять ни минуты, донес содержание его до сведения г-на Куглера.

На самом деле в письме для г-на Фелльнера не оказалось ничего нового, ибо прошло уже три дня, как были затребованы 25 миллионов, а это послание только понуждало его доносить на своих сограждан, а ведь перед подобным доносом Фридриху пришлось уже отступить и отступить вплоть до самой смерти.

Прочтя письмо от генерала фон Рёдера, бургомистр на секунду задумался, и в течение этого непродолжительного времени он стоял, скрестив руки, и смотрел на Фридриха.

Затем, после такого созерцания покойного, он склонился над ним, поцеловал его в лоб и совсем тихо сказал ему:

— Ты увидишь, что не только солдаты умеют умирать!

Потом он посмотрел себе на ладонь и, постучав двумя пальцами по роковому мосту, где виднелась звездочка, сказал:

— Это предначертано, и ни один человек не в силах избежать своей судьбы.

Медленным шагом он спустился, с опущенной головой прошел по всему городу, вернулся к себе, поднялся в кабинет и закрыл дверь изнутри. Часть вечера, сидя в кабинете, он писал, пока не пришел час ужина.

В Германии ужин — трапеза значительная и веселая, соединяющая в торговом городе Франкфурте торговца со всем его семейством; в обед, в два часа дня, он еще наполовину погружен в дела, которые ему пришлось прервать. Но в восемь вечера все сбрасывают хомут работы, уходят от дел, и наступает час семейной близости, час улыбок. За ужином дети постарше целуют родителей в лоб, малыши садятся к ним на колени или болтают, опустившись у их ног. Люди проводят время в ожидании сна, который несет забвение тягот душевных и отдохновение от тягот телесных.

Ничего такого не получилось вечером 22 июля в семье Фелльнеров. Как всегда, бургомистр был нежен с детьми, но его нежность, возможно в тот вечер даже более проникновенная, чем обычно, носила оттенок глубокой грусти. Не спуская глаз с мужа, г-жа Фелльнер не произнесла ни единого слова, время от времени утирая слезу, наворачивавшуюся в уголках ее глаз. Девочки молчали, видя, как печалилась их мать, а что до маленьких детей, те болтали детскими голосочками, походившими на птичье щебетание, и впервые оно не вызывало улыбки у их отца и матери.

Господин фон Куглер оставался мрачен: он был из числа сильных духом и открытых сердцем — тех, кто, следуя по жизненному пути, никогда не ищет тропинок, что вели бы в обход чести. Не приходится сомневаться в том, что он уже сказал себе: «На месте шурина я бы поступил вот так».

Ужин закончился поздно, словно бы члены семьи боялись расстаться друг с другом. Дети в конце концов один за другим уснули, и к ним не пришлось призывать няню и говорить: «Ну, давайте, малыши, пора спать».