Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

По своей внутренней постановке задачи этот исторический спор выходит далеко за рамки своего времени. Ведь это спор не об узком богословском вопросе, не о некоем Сереете и, конечно же, не о решающем кризисе в отношениях либерального и ортодоксального протестантства: в этом решительном столкновении ставится значительно более важный, вечный вопрос, nostra res agitur [73] Здесь: жизнь нашего мира (лат.). , объявлена война, которая под другими названиями и в разных формах неизбежно должна будет вспыхивать вновь и вновь. Богословие здесь ничего не значит, это случайная маска времени, и даже сами Кастеллио и Кальвин являются здесь всего лишь представителями невидимых, но непреодолимых противоречий.

Безразлично, как называются полюса, постоянно создающие силовое поле, — терпимость и нетерпимость, свобода и навязанная опека, гуманизм и фанатизм, индивидуальность и унифицированность, совесть и насилие, — все эти понятия стоят, по существу, перед последним, глубочайшим, личным вопросом: что предпочесть, что является самым важным для каждого человека: гуманное или вызванное сиюминутными требованиями времени, Ethos или Logos [74] Здесь: нравственное или рациональное начало (грен.). , индивидуальность или общность. Этого постоянно необходимого размежевания свободы и авторитета не избежать ни одному народу, никакому времени, ни одному думающему человеку, ибо свобода без авторитета невозможна (иначе она превратится в хаос), авторитет же без свободы невозможен также (иначе он превратится в тиранию). Без сомнения, в природе человека заложена таинственная потребность саморастворения в общности, неистребимой остается в нас извечная иллюзия, что может быть найдена определенная религиозная, национальная или социальная система, которая подарит человечеству мир и порядок, устраивающие всех, Великий Инквизитор Достоевского объяснил это, опираясь на жестокую диалектику: подавляющее большинство людей боится своей свободы; и действительно, перед лицом усталости, вызванной истощающим многообразием встающих перед человеком вопросов, перед лицом сложности жизни и ответств енности, которую она непрерывно навязывает человеку, огромное большинство людей мечтает о торжестве в мире такого порядка, который освободил бы их от необходимости думать.

Эта мессианская тоска по снятию всех проблем существования вырабатывает тот первоначальный фермент, который расчищает путь всем социальным и религиозным пророкам: когда идеалы поколения утрачивают свой огонь, свои краски, требуется некий человек, обладающий силой внушения, могущий императивно навязать окружающим его людям мысль, что он, и только он, нашел или создал новую формулу, и глядишь, — уже течет доверие тысяч к этому мнимому освободителю мира; всегда новая идеология — в этом ее метафизический смысл — сначала создает новый идеализм на земле. Ибо всякий, подаривший людям новую иллюзию единения и чистоты, черпает сначала у людей их готовность пожертвовать собой, их воодушевление — эти священные силы.

Миллионы, словно зачарованные, готовы на все: отдаться, оплодотвориться, даже предать себя на поругание, — и чем больше этот провозвестник мира, этот пророк, обещающий мир, требует от них, тем сильнее они ему преданы. От того, что еще вчера было для них наивысшим наслаждением, от своей свободы они добровольно отказываются ради этого лжепророка, чтобы чувствовать себя еще беззащитнее, и старое изречение Тацита «ruere in servitium» [75] Впадать в рабство (лат.). исполняется вновь и вновь, народы в безумном опьянении солидарности сами идут в рабство и к тому же еще превозносят бич, который их хлещет.

Но каждый человек духа убежден, что идея, эта материальная сила земли, способна осуществить невероятное чудо внушения в нашем старом, трезвом, технизированном мире, и действительно, люди легко впадают в искушение, восхищаясь человеком, морочащим миру голову, восторгаясь им, ведь ему с помощью духа удается преобразовать мертвую материю.

Но роковым образом эти пророки — идеалисты и утописты — после одержанной ими победы всегда становятся гнусными предателями духа. Ибо Власть стремится к Всемогуществу, Победа — к злоупотреблению Победой, и вместо того, чтобы довольствоваться тем, что люди вокруг нового пророка воодушевлены внушенной им иллюзией, что они с радостью готовы жить для него и даже за него умереть, все пророки, эти конквистадоры духа, впадают в соблазн превратить большинство в тотальность, навязать свободным и независимым свои догмы; им недостаточно иметь своих послушных помощников, своих клевретов, своих духовных рабов, этих вечных приспешников каждого движения, — нет, и свободных, и независимых желают они видеть среди своих панегиристов и слуг, и для того, чтобы повсеместно внедрить свою догму, сделать ее единственной, они от имени государства клеймят как государственную измену любое иное мнение.

И в этом проклятие всех религиозных и политических идеологий — едва превратившись в диктатуру, они немедленно вырождаются в тиранию. Но как только человек духа препоручает свою правду грубому насилию, оно тотчас же объявляет свободе человека войну. Безразлично, какой бы эта идея ни была — любая и всякая, едва обратившись к террору, чтобы регламентировать чужие убеждения, она перестает быть идеальностью и становится насилием. Даже самая чистая правда, навязанная другим силой, становится преступлением против духа.

Но дух — таинственная стихия. Похоже, что невидимый, неосязаемый, словно воздух, он может существовать в различных формах. И для деспотических натур всегда очень соблазнительно придерживаться иллюзии, что дух можно сжать, запереть, закупорить в бутылях. Но с любым давлением растет противодавление, а когда происходит сжатие, спрессовывание, как раз и возникает взрыв: любое подавление — раньше или позже — неизбежно ведет к мятежу. Ибо моральная независимость человечества — ив этом вечное утешение! — неразрушима.

Никогда до сих пор люди всей земли не исповедовали единственную, диктаторски навязанную религию, не придерживались единственной философии, не имели единственную форму мировоззрения, и никогда такого не может быть, так как дух всегда сумеет защититься от рабства, никогда не согласится думать по предписанным шаблонам, не позволит себя уравнять, истощить, унифицировать, подстричь под гребенку.

Тривиальны и напрасны поэтому все попытки привести к общему знаменателю божественное многообразие нашего бытия, разделить на основе внедренного силой принципа человечество на черных и белых, на хороших и плохих, на богобоязненных и еретиков, на патриотов и врагов государства.