Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Не следует заблуждаться: насилие, которое ничего не страшится, которое высмеивает как слабость любое проявление гуманности, — ужасная сила. Систематически продумываемый, деспотически проводимый террор парализует волю единиц, ослабляет, подтачивает любую общность. Словно изнуряющая болезнь, он вгрызается в души, и — в этом его сокровенная тайна — всеобщая трусость вскоре становится ему помощником и укрывателем, потому что, если каждый чувствует себя подозреваемым, он начинает подозревать и других, а устрашенные из страха еще с большим рвением стремятся следовать запретам и приказам своих тиранов еще до того, как эти запреты и приказы обнародованы.

Организованный режим ужаса всегда творит чудеса; а Кальвин, если речь идет о его авторитете, никогда не колеблется вновь и вновь свершить это чудо: едва ли кто-либо из духовных деспотов превзошел его в безжалостности, а присущую ему жестокость не оправдать тем, что она — как и все свойства Кальвина — была, по существу, лишь продуктом его идеологии. Сам этот человек духа, человек нервов, интеллектуал, конечно же, испытывал чрезвычайное отвращение к крови и не был способен — как утверждает сам — наблюдать какие бы то ни было зверства, он никогда не мог присутствовать ни на одном истязании или сожжении «еретика» в Женеве. Но в этом-то и заключается страшная вина теоретика: не имея крепких нервов, которые позволили бы ему самому привести в исполнение казнь или хотя бы присутствовать на ней, он, едва почувствовав, что внутренне его защитит его идея, его теория, его система, не задумываясь вынесет сотни смертных приговоров.

В системе Кальвина жестокость и безжалостность к любому «грешнику» — высший закон; в соответствии со своим мировоззрением Кальвин полагает, что именно ему предопределено Богом проводить в жизнь этот закон, и поэтому он обязан, даже вопреки своей собственной природе, быть безжалостным; и вот он непрерывно, систематическим самовоспитанием ужесточает эту свою безжалостность, он словно в высоком искусстве «упражняет» себя в нетерпимости: «Я упражняюсь в суровости при борьбе со всевозможными пороками».

Следует признать, что этот человек с железной волей весьма преуспел в своих упражнениях. Часто говорит он, что, если бы перед ним стояла альтернатива — предать мучениям невиновного или дать одному-единственному грешнику ускользнуть от Божьего суда, он предпочел бы первое, а когда однажды одна из многих казней по неопытности палача затянулась и причинила казнимому непредусмотренные мучения, Кальвин, как бы извиняясь, пишет Фарелю: «Наверняка не без указания Бога произошло то, что приговоренному пришлось претерпеть столько страданий». Когда дело касается «Божьей чести», лучше пусть будет жестче, чем мягче, аргументирует Кальвин. Только беспрерывными наказаниями можно создать нравственное человечество.

Нетрудно представить себе, как жестоко в этом еще средневековом мире внедрялась в жизнь идея о неумолимом Христе, о Боге, постоянно «оберегающем свою честь». Уже в первые пять лет господства Кальвина в относительно небольшом городе тринадцать человек повешено, десять обезглавлено, тридцать пять сожжено, кроме того, семьдесят шесть человек изгнаны, не говоря уже о многих успевших бежать от террора. Очень скоро переполняются все тюрьмы «нового Иерусалима», и, как вынужден сообщить Совету смотритель тюрем магистрата, он не может принять более ни одного арестованного.

Ужасным истязаниям подвергают не только приговоренных, но и просто подозреваемых, иные обвиняемые подвалам пыток предпочитают самоубийство; наконец Совет вынужден выпустить даже распоряжение: «дабы избежать происшествия подобного рода», арестованных надлежит денно и нощно содержать в ручных кандалах. Никогда, однако, не услышишь слова Кальвина, требующего приостановить подобные ужасы; наоборот, по его настоятельному совету кроме тисков для пальцев и приспособления для растяжки сухожилий при допросах начинают применять также chauffement des pieds — пытку поджариванием подошв. Ужасна цена, которую город платит за «порядок и воспитание», никогда за всю свою историю Женева не знала столько смертных приговоров, столько наказаний, пыток и изгнаний, сколько принес ей Кальвин, ставший во славу Божью властелином города. Бальзак справедливо полагает, что религиозный террор ужаснее всех кровавых оргий французской революции. «Дикая религиозная нетерпимость Кальвина была в моральном плане более решительной и бессердечной, чем политическая нетерпимость Робеспьера, а если бы Кальвину было предоставлено более широкое поле деятельности, чем Женева, он пролил бы несравненно больше крови, чем ужасный апостол политического равенства».

Однако не этими варварскими, кровавыми приговорами Кальвин сломал чувство свободы женевцев; собственно разрушительную работу выполнили систематические мучения и непрерывные запугивания. На первый взгляд кажется, пожалуй, смехотворной та мелочность, с которой «учение» Кальвина вмешивается в быт женевцев. Но изощренность этого метода переоценить трудно. Сеть запретов Кальвин предусмотрительно сплел такой мелкоячеистой, что проскользнуть через нее, остаться свободным было невозможно: запреты он с умыслом распространил на мелочи, на безделицы, чтобы каждый беспрестанно чувствовал себя виновным и находился в непрерывном страхе перед всемогущим, всезнающим авторитетом.

Чем больше капканов расставлено справа и слева на каждодневном пути человека, тем труднее ему свободно и смело идти, и вот вскоре в Женеве никто уже не чувствует себя в безопасности, так как консистория может объявить грехом даже любой беззаботный вздох. Стоит полистать протоколы Совета, чтобы убедиться в изощренности этого метода устрашения. Горожанин при крещении ребенка усмехнулся — трое суток тюрьмы. Другой, сморенный жарой, уснул во время проповеди — тюрьма. Рабочие за завтраком ели паштет — трое суток на хлебе и воде. Два горожанина играли в кегли — тюрьма. Двое других разыгрывали в кости четвертушку вина — тюрьма. Один человек не пожелал дать ребенку имя Авраам — тюрьма. Слепой скрипач заиграл танцевальную мелодию — изгнать из города. Другой хвалил перевод Библии, сделанный Кастеллио, — изгнать из города. Девушка каталась на коньках, женщина бросилась на гроб своего мужа, горожанин во время богослужения предложил соседу понюшку табаку — приглашение в консисторию, строгое предупреждение и покаяние.

И далее, и далее, и без конца. Веселые, жизнерадостные люди в день богоявления запекли в праздничный пирог бобовое зерно — двадцать четыре часа на хлебе и воде. Горожанин сказал Monsieur Кальвин вместо Maitre Кальвин, два крестьянина, возврашаясь из церкви, говорили, как это издавна принято, о своих делах — тюрьма, тюрьма, тюрьма! Человек играл в карты — выставить с колодой карт на шее к позорному столбу. Другой задорно пел на улице — изгнание, «пусть поет вне города». Двое матросов подрались, никого при этом не убив, — казнить. Три несовершеннолетних мальчика, застигнутые при свершении безнравственных поступков, сначала были приговорены к сожжению на костре, но потом помилованы — они должны были публично стоять перед горящим костром.