Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Да, существовали безгласные шарманки и распевающие путницы, были — и нет их. Прошлое вечно в разладе с настоящим, а будущее отлично от того и другого — но об этом лучше помолчим, мы не намерены философствовать или роптать, мы хотим всего лишь вести наше повествование дальше. Итак, пока мы еще погружены в свой зачарованный солнечный сон, коляска Ганзелина все еще тарахтит по дороге, девушки поют, цветы в Эмминых волосах олицетворяют собой вечную весну человечества. Все так, как на выцветших картинках в Ганзелиновом стереоскопе. Коляска останавливается возле дома, где живет первый безнадежно больной пациент. Из коляски выходит врач, за ним — девушка с аптечкой. Пение смолкает, лошадь скребет подковой, кнутовище бича опущено вниз. Спустя четверть часа Ганзелин выходит из дома, за ним, понурив головы, бредут отец и мать умирающего, родственники со скорбными лицами. Ганзелин хмурится, молчит, пожимает плечами, что-то пробурчав, забирается в коляску — снова в путь, снова слышится пение. От дома к дому, от деревни к деревне. Возвращаются они под вечер, из леса тянет прохладой, притихли утомленные путники, звуки песни слабей и протяжней. Зато Безовка обрела уверенность, заглушает песню, заглушает щебетание готовящихся ко сну птиц. Эмма щурит уставшие от ветра глаза. Коляска приближается к городским воротам. На площади в разноцветных домах хозяйки затворяют окна. На куполе сторожевой башни гаснет последний отблеск солнца, и меланхолически дымит пивоварня. Запах солода бьет в ноздри.

За деревенькой Вратень высился поросший лесом холм; на вершине его раскинулась поляна с родничком и белой марианской статуей. Из родника, обнесенного низкой деревянной оградой, по железной трубе стекала струйкой вода, образуя мелкий ручеек, тихо журчавший среди вереска и мать-и-мачехи. Каменная дева Мария, молитвенно сложив руки и печально потупясь, смотрела на расстилающуюся внизу окрестность. Она будто бы некогда творила чудеса; старики еще хорошо про это помнили, молодые уже знали только по рассказам, а рабочие с глуобетинской бумажной фабрики по этому поводу лишь насмешливо пожимали плечами. У вратенского ключа цвели по весне первые подснежники, летом лужайка алела от ягод, а осенью в ельнике вокруг нее было полно рыжиков. Тут я впервые лицом к лицу встретился с маленькой Эммой Ганзелиновой.

От Старых Градов до Вратни по милетинскому шоссе было далековато; однако не было и нужды проделывать такой окольный путь. С деревенской площади к вратенской долине вела мимо садов крутая извилистая тропка. Стоило только перейти по мосту через Безовку, затем выйти по меже к шоссе, а уж отсюда вверх по холму лесом до источника не более десяти минут ходу. Почему меня так влекло к этому роднику? Может, я имел склонность к мистицизму? Нисколько. Просто мне нравилось в одиночестве блуждать по лесным закоулкам. Поляна лежала в стороне от проторенных дорог, ни один деревенский житель в обычные дни не забредал сюда, разве что в воскресенье. Ни разу не встретив тут ни души, я полагал, что сей укромный уголок принадлежит мне одному.

Однажды сидел я на корточках над родником, наблюдая, как ключ фонтанчиками пробивается сквозь песок, как несколько жуков-водомеров геометрическими зигзагами скользят по воде, словно к их длинным, тонким ножкам приделаны пробковые поплавки. Где-то валили лес, и оттуда доносилось приглушенное заунывное жужжание пилы; казалось, средь бела дня храпит какой-то любитель поспать. Солнце припекало, и чем выше оно поднималось к зениту, тем больше походило на маленький глазок, иронически смотрящий вниз; небо сияло яркой голубизной. Когда по временам набегал ласковый ветерок, вереск у родника покорно клонился долу, между тем как кустики черники вдоль просеки держались стойко. Я, наверно, задумался, а возможно, даже слегка задремал. Внезапно за моей спиной прошелестели тихие шаги, и слабая тень легла на чуть колышущуюся водную гладь.

Я оглянулся и сразу узнал ее, девочку из докторской коляски, ту, что с веночком на голове сидела, прильнув к отцовскому плечу. Бессознательно, движением хорошо воспитанного мальчика, я свел коленки и придвинулся ближе к ограде. Могло показаться, будто я освобождаю девочке место подле себя, но я вовсе ничего такого не хотел сделать; вероятно, она поняла меня именно так и улыбнулась, не открывая губ, приложив к ним пальчик, как бы призывая к молчанию. Жест показался мне восхитительным, исполненным тайны, нежность горячей волной прихлынула к сердцу; я на самом деле покраснел. Девочка доверчиво прислонилась к каменному постаменту статуи, словно та была ее давней доброй приятельницей, и принялась перебирать пучок сладко, дурманно пахнущей ночной фиалки, который она принесла откуда-то из лесного сумрака. Склонив голову, она выравнивала белые, свежие цветы, словно не было для нее дела важнее, чем сложить их в букет, и все время улыбалась про себя, таинственной и лукавой улыбкой.

Я с большой охотой заговорил бы с ней, но не мог произнести ни слова, ничего путного на ум не приходило, а девочка, видимо, и впрямь не хотела, чтобы я говорил. Собственно, я уже довольно долго сидел у родника, и разум нашептывал мне, что пора идти домой, если я не хочу опоздать к обеду и заслужить суровый выговор от матери; однако ни за что на свете я не решился бы нарушить странное, безмолвное очарование, опутавшее меня и привязавшее к месту.

Я не смотрел на нее, то есть не смотрел открыто, с притворным равнодушием постукивал каблуком об каблук, свободной рукой гладил шершавые цветки вереска, но уголком глаза следил за каждым ее движением. Девочка, казалось, тоже не обращала на меня никакого внимания и вела себя так, будто меня тут и не было. Вытянув тонкую, белую, прозрачную ручку с букетиком фиалок, она медленно положила его на постамент; другая ее рука водила по губам хвостиком косы, ясные голубые глаза упорно разглядывали пейзаж. Ее непринужденная поза была исполнена невыразимого обаяния. Не потому ли так картинно прислонилась она к постаменту статуи, что хотела понравиться мне? Ах нет, скорее всего ей было неприятно видеть меня здесь, и она, вероятно, обрадовалась бы, если бы я ушел. Пристальное изучение пейзажа должно было означать: «Я тебя не вижу. И не хочу видеть. Это моя дева Мария. Мой родник. Ты здесь непрошеный гость».

Она была босая. Я не мог вдосталь наглядеться на ее изящные, гладкие ножки с умилительно маленькими пальчиками. Да, более всего нас восхищает то, чего мы лишены сами, нас приводит в восторг хрупкость, уже не свойственная нам самим. Обыкновенно это бывает проявлением ревнивой зависти, которую мы испытываем по отношению к девочкам, пока ходим в школу. Тогда, еще до моей болезни, я был для своего возраста довольно велик, изрядно толст и немного противен самому себе, — ощущение, знакомое всем слишком изнеженным мальчикам. Я знал, что у меня дряблые икры, трясущиеся при ходьбе, мясистые ступни, а ногти на пальцах безобразно широкие и заскорузлые. И хотя этот изъян был надежно скрыт обувью и плотными чулками, мне все же представлялось, будто девочка о нем знает и ей крайне неприятно глядеть на мои огрубелые мальчишечьи конечности.