Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Потом я грезил наяву, как ребенок, каковым, собственно, и был, борясь со сном и широко раскрыв глаза, как будто хотел разглядеть возможно больше в туманной стране грез. Подобно ребенку, который, получив в подарок к рождеству проекционный фонарь с несколькими картинками, восторженно демонстрирует одну картинку за другой, а исчерпав программу, начинает все сызнова, так и я с жалкой горсткой своих волшебных образов проделывал все новые и новые комбинации. Я просматривал сцену на площади в другом, улучшенном издании. Мы с Эммой постепенно сближались, но мы как бы не двигались сами, а колонны аркад плыли навстречу друг другу, будто два корабля в море, пока не оказались так близко, что я смог заглянуть в Эммины глаза. Они походили на две куртинки расцветших незабудок, а косы, двумя светлыми ручейками стекавшие по ее груди, издавали, казалось, аромат ночных фиалок с вратенского холма. Я протягивал к ней руку с апельсином, и она медленно, робко принимала его от меня с не очень-то характерным для нее выражением трогательной благодарности. Что было дальше, сказать невозможно, ибо дальше, кажется, не было ничего. Должен был бы последовать тот самый разговор с нею, к которому я готовился; губы мои шевелились, но беззвучно, магические слова никак не хотели рождаться во мраке моего страстного бреда. Ее губы тоже шевелились, однако я не слышал слов; и все-таки смысл ее жарких речей был мне ясен сам по себе. Так мы — я и тень девочки — в темноте поверяли друг другу чудесные тайны, мы клялись любить друг друга, всегда оставаться верными друзьями и не разлучаться ни при каких обстоятельствах.

Остается объяснить, почему воображаемый диалог — что я мог сказать Эмме и что она должна была сказать мне — так и не состоялся. Прежде всего каникулы уже кончились, и я прилежно посещал школу, а ко всему прочему новый учебный год начался для меня в новой среде незнакомых мне учеников и учителей. Школа отнимала больше времени, чем я предполагал. Мне уже некогда было бегать к вратенскому роднику в надежде на случайную встречу. Впрочем, если мне той осенью и удавалось выбраться туда, то только под вечер, а она как раз в эти часы выезжала с отцом к больным. Тщетно молил я бога, чтобы повторилась та летняя встреча. Всевышний, к которому я взывал, не проявил милосердия, дева с потупленным взором тоже никак не покровительствовала мне, и я торчал возле родника в одиночестве. Встреча могла произойти на улицах городка или на площади, но, будто нарочно, я видел Эмму лишь во время своей обязательной воскресной прогулки с родителями. Было видно, как она, надув губки, бросает на нас быстрые взгляды, словно не одобряя наших господских обычаев. Всякий раз я терял дар речи, забывал, о чем только что спрашивал отец, но на девочку оглянуться не смел, терзаясь при этом ужасными муками.

Однажды — не помню уж, как это вышло — я увидел ее. Она сидела перед своим домом на опустевшей после пациентов скамейке, держа на руках трехцветную кошку и задумчиво глядя на плывущие по небу вечерние облака. Эмма не удостоила меня ни единым взглядом, а я, в свою очередь, не был готов исполнить предназначенное и, опустив голову, скорбным шагом удалился прочь.

Не могу сказать, сколько было еще впоследствии подобных незадачливых встреч, когда мы либо обменивались полуулыбками в знак приветствия, либо проходили мимо, словно чужие люди. О, в действительности она была опасной кокеткой! В открытой коляске, рядом со своим отцом и сестрами, она казалась мне еще более чужой. Сидя между родными — сколь памятна мне эта знакомая картина! — она имела неприступный вид, будто у ней даже общего ничего не было с той босоногой девчонкой, что шатается по лугам и лесам и дарит мальчикам из почтенных семей многообещающие улыбки. Впрочем, сам я очень стеснялся Ганзелина и его взрослых дочерей. В моем представлении взрослые обладали способностью без труда разгадывать у подобных мне юнцов любое их душевное движение, и я обмирал при одной мысли, что светло-голубые глаза доктора вдруг обратятся на меня с выражением мрачной укоризны.

Зима окончательно разлучила нас, пылкие слова не были сказаны, более того, мечты, питавшиеся щедростью моего сердца, стали увядать, казаться мне бесплодными и несбыточными. Бывали дни, когда я с горечью отворачивался от видений, вот уже долгое время доставлявших мне одну лишь муку. Юному существу, дабы несказанная его любовь могла цвести безмятежно, необходим вечно обновляющийся, живой образ своего идеала, а может — как знать? — и весна в виде непременной декорации. Вместе с весной, возможно, возвратилось бы и прежнее воодушевление. Едва бы только апрель окрасил деревья первой зеленью, и от Безовки повеяло первым душистым ветерком, я задохнулся бы в упоении ребячьего восторга от звука простого имени, от мимолетного взгляда закружилась бы голова, и во время первого неотвратимого свидания все было бы выяснено и сказано… Увы, мое чахнущее увлечение не дожило до весны. Еще кружили по улицам городка снежные январские вихри и я корпел над ненавистными учебниками, изнывая от тоски и безвольно опустив на колени руки, когда, однажды, придя из школы, ощутил сильную боль в спине, словно после тяжелой работы. Я не мог шевельнуть лопатками, не застонав от боли. К вечеру у меня поднялась температура. Дома решили, что я всего лишь немного простудился и уложили в постель, но следующей ночью я начал бредить. Был вызван старый Ганзелин. У меня открылось воспаление легких.

Во время горячечных ночей и томительных дней, которым не было видно конца, в минуты, когда меня мучали обертываниями и я слышал свое свистящее дыхание, образ Эммы ни разу не возник перед моим взором. Я позабыл о ней. Болезнь представала в моем сознании бурной рекой, я во что бы то ни стало должен был переплыть через нее на другой берег, где обрету здоровье и покой. Ведь и тонущий корабль спешит избавиться от лишнего балласта. Детская любовь необычайно поверхностна, ей нет места там, где страх смерти больно стискивает горло.

Мои вынужденные каникулы длились три месяца. Лишь с начала июня я снова пошел в школу. Невзирая на мои протесты, отец сам отвел меня туда, и получилось так, что встречен я был чуть ли не торжественно.

Учитель, желая, по-видимому, угодить моему отцу, поспешил нам навстречу и еще на пороге патетически раскрыл мне объятия. Затем, положив мне руку на плечо, обернулся к ученикам и произнес прочувственную речь о том, как все жалели меня, пока я хворал, и как часто вспоминали.

— Итак, теперь ты здоров, и мы от всей души желаем тебе окрепнуть. Приветствую тебя среди нас!

Он наказал всем относиться ко мне внимательно и бережно.