Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Я повесил голову.

— Ладно, в конце концов могу и осмотреть тебя, раз твои родители полагают, что без этого не обойтись. Раздевайся!

Я заколебался. Мне вдруг представилось затруднительным раздеваться в присутствии дамы. Я страдальчески поглядел в ее сторону. Она уже не сидела на подлокотнике, а что-то перебирала на полочке с лекарствами. Мне показалось, будто она легонько улыбается.

— Снимай, снимай! — нахмурился доктор. — Или сам не умеешь? Верно, дома тебя одевают и раздевают слуги?

Я сбросил с себя пальто и положил его на вращающийся стул. Доктор подошел к окну и потянулся за своей трубкой, которая была воткнута в один из цветочных кустов, вынул из мешка кисет с табаком и принялся набивать трубку, приминая табак толстым крестьянским пальцем. Я расстегнул жилет.

— Как? В такую хорошую погоду на тебе еще и жилет? — удивился Ганзелин. — И не жарко?

Я робко ответил, что жарко, но мама хочет, чтобы я был одет, как взрослые. Ганзелин расхохотался.

— Поди ж ты, как взрослые! Между прочим, от этого ты только быстрей вспотеешь и почувствуешь колотье. А твои домашние не распорядились, чтобы ты носил еще и тулуп?

Я не мог справиться с ремешком, у меня дрожали руки.

— Послушай, — продолжал иронизировать надо мной доктор, — да ты, никак, нервный? Вижу, парень, с тобой надо обращаться очень нежно. Только я, милок, не привычен к пациентам, требующим тонкого обращения!

Я едва не разревелся. Было ясно, что этому человеку мне никогда не угодить. Горше всего было то, что меня унижали в присутствии этой красивой девушки, которая теперь стояла рядом и помогала мне складывать мою одежду.

Я обеими руками поддерживал свои штаны, чтобы они не свалились.

Ганзелин положил нераскуренную трубку на подоконник и вынул из кармана огромный, величиною с песочные часы, стетоскоп.

— Дыши глубже! — приказал он мне, наклонясь и опираясь одной рукой о колено. Я дышал так, словно собирался грудной клеткой сдвинуть многопудовый камень. И все время слышал, как за спиной у меня шуршат полы девичьего халата.

Доктор ухватил меня за плечи и нажал на ключицы, сдвинув мои лопатки так, словно выправлял перекос. Потом, как солдата на смотру, повернул меня к себе спиной и начал согнутым пальцем стучать по ребрам, как по барабану. Сквозь полуопущенные ресницы прямо перед собой я видел под расстегнувшимся халатом высоко поднявшуюся на груди красную блузку. Оттуда исходило душистое тепло. Опять поворот. Твердой рукой доктора я был согнут в пояснице. Покачнувшись и не успев что-либо осознать, я почувствовал, что мой затылок оказался прочно вжат в углубление между девичьими грудями. Я задохнулся; меня всего обдало жаром. Голова моя сладко кружилась.

— Ну и хиляк, — сердился доктор, прильнув ухом к моему боку. Меня уже не трогали его насмешки. Я ощутил умопомрачительное блаженство, какого не испытывал еще ни разу в жизни.

Высвободившись из Ганзелиновых когтей, я пошатывался на нетвердых ногах, будто после тяжелой операции. Я не осмеливался взглянуть на мягкую, пружинистую кушетку, куда недавно провалился. Уши мои, однако, живо помнили прикосновение двух гостеприимных валиков.

— Ну, ладно, — со вздохом сказал Ганзелин, снова доставая свою трубку, — хрипы пока есть. Они останутся еще по крайней мере с год.

Он потряс зажатым в руке коробком спичек.

— К счастью, от этого не умирают.

Теперь я мог бы с радостью заключить, что наконец-то он перестал сердиться, что он даже ласков со мной, как во время моей болезни, но мне это теперь было не важно. Меня занимало нечто совсем другое. Обернуться и заглянуть в темные глаза! Мне казалось, что я увижу в них нечто волшебное. Я не выдержал, оглянулся и встретил спокойный взгляд, не выражавший никаких чувств. Я проглотил горький комок. Девушка ленивым движением протянула мне рубашку. Я принял рубашку из ее рук, как епитрахиль от священника на исповеди.

— Итак, молодой человек, — добродушно попыхивал трубкой Ганзелин, — можешь спокойно идти домой, И если хочешь послушать мой совет — не отставай от других озорников и выбрось из головы все страхи касательно своего здоровья. Все, что горячка взбаламутила у тебя внутри, уляжется само собой.

Он вскинул вверх руку с трубкой, словно это был палаш и он отдавал им честь.

— Итак, тебе придется частенько приходить сюда. Ну, ничего, по крайней мере, познакомимся поближе. Может быть, мы даже и понравимся друг другу. У нас ты увидишь иную жизнь, чем у себя дома. Мы не разлеживаемся на диванах и не заботимся о цвете лица. Как знать, может это пойдет тебе на пользу, будет для тебя своего рода нравственным лечением. Ведь у нас все заняты делом и трудятся усердно! Советую тебе подружиться с моими дочерьми. К твоему сведению, вот эту барышню зовут Дора.

Кровь снова бросилась мне в лицо. Я робко пожал руку девушки, которую она подала мне с безучастным видом.

Мой первый осмотр в доме Ганзелина был окончен. Я ощупью выбрался из прихожей. На пороге меня остановила костлявая женщина, что перед тем здоровалась со мной у ворот. Улыбаясь во весь рот, она всунула мне в руку большой блин, намазанный повидлом. Я с недоумением посмотрел на нее.

— И не вздумайте отказываться!

Я поблагодарил ее; наверно, со стороны я казался ужасно нелепым. Держа блин перед собой, словно дароносицу, я дошел до пивоварни и только тут съел его, как съедает собака утащенный кусок мяса. Блин на самом деле был очень вкусным.

Я сказал себе, что, собственно, это не так уж плохо — посещать доктора. И в тот же миг перед моими глазами возникло смуглое лицо, темные очи, осененные длинными ресницами, высокая упругая грудь, к которой я мимолетно приник головой. Прислонясь к каменной тумбе, я с тоской посмотрел назад. В душе моей звучал хрипловатый голос Ганзелина, его слова: «К твоему сведению, эту барышню зовут Дора».

И внезапно хлынул поток солнечного света. В пустовавшем помещении внутри меня кто-то ходил, напевая, закрывал распахнутые окна. Гостем, который держал себя там по-хозяйски, была женщина.

Если бы в тот раз, когда я впервые шел показаться доктору, кто-нибудь предрек мне, что вскоре я буду сгорать от нетерпения в ожидании очередного дня осмотра, вряд ли бы я этому поверил. А ведь именно так и случилось. Назначенный мне четверг стал моим праздничным днем. Четверг, а не воскресенье следовало бы обвести красным карандашом в моем карманном календарике. Целую неделю я по-детски ликовал в надежде снова увидеть Дору.

Увы, Дора не давала мне ни малейшего повода думать, что мой сердечный пыл поощряется ею, В противовес трем старшим дочерям доктора, принимавшим меня с необычайным дружелюбием, Дора, словно наперекор моему страстному влечению и смиренному обожанию, не хотела даже замечать моих наивных попыток завязать с ней разговор. Напрасно я делал круги около нее, когда она жала траву в палисаднике, напрасно тащился следом за ней в конюшню, когда она шла поить лошадь. На мои несмелые вопросы она либо отвечала односложно, либо не отвечала вовсе, а кончив работу, удалялась, не удостоив меня ни единым ласковым взглядом, храня на лице выражение жестокой издевки. Я изо всех сил старался заслужить ее благосклонность. Забегал вперед и распахивал перед ней дверь, когда она выносила полное ведро помоев или отправлялась в погреб за углем; всегда был начеку, готовый достать закатившийся клубок или подать иную вещь, которая ей вдруг понадобилась. Она все принимала, как должное, как услуги, которые положено оказывать даме; в лучшем случае поблагодарит мимоходом, но никогда не улыбнется, не проявит ни малейшего внимания. Чаще всего она сердито бранила меня и почти откровенно презирала. По всей видимости, мое настойчивое стремление понравиться крайне раздражало ее. На меня это действовало фатально. У меня портилось настроение, я ходил, повесив нос, а вернувшись домой, бывал неразговорчив и угрюм. И все же, спеша на очередной осмотр, я не оставлял надежд.