Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Подобные высказывания, разумеется, звучали несколько кощунственно. Часто, наслушавшись их, я долго не мог заснуть. Я был воспитан в смирении, моя мать перед троном бога склонялась ниц, как надломленная лилия, а отец видел в образе бога своего короля, вручившего ему золотую медаль и твердую земную власть. Стоило только рухнуть лазурному своду божьего могущества, как всем нам: отцу, матери, мне — был бы нанесен удар и мы сравнялись бы с самыми распоследними, самыми убогими людьми. К тому же я тогда еще верил, что именно этому снисходительному богу, богу обывателей, который любит оказывать благодеяния, я обязан своим излечением. А ну как он, разгневавшись за то, что я слушаю нечестивые речи доктора, отберет у меня здоровье и ввергнет в кошмар болезни, еще более ужасной? К счастью, лекции на тему религии бывали весьма редки, доктор все-таки не забывал, что я школяр, который не может усвоить таких бунтарских воззрений. Гораздо охотнее вновь и вновь возвращался он к своему излюбленному предмету: к городку и косности его обитателей, — когда с насмешкой, а когда с почти трагической горечью.

Наибольшее раздражение вызывали у него дамы. Однажды он сказал мне:

— Врачевание — превосходное ремесло! Оно, по крайней мере, доставляет определенное удовлетворение. Стоит посмотреть на их агонию — растрепанные, потные от горячки, дурной запах изо рта, ужас в глазах… Возле постели разбросаны их искусственные челюсти, притирания, шиньоны. А вся их красота висит, как удавленник в шкафу.

Он не выносил их вкрадчивого лепета, кокетства и щеголяния нарядами, их слащавых, притворных улыбочек. Воскресную городскую площадь он со злорадством уподоблял клетке с обезьянами.

— Ты знаешь, дома там стоят только затем, чтобы звери не разбежались и зрители могли бесплатно посмотреть замечательное представление. Вот если бы они могли еще лазать по столбам да перепрыгивать с одного на другой! А то ведь ничегошеньки не умеют, а поди же — в центре всеобщего внимания. Посмотрел бы я, как они этими нежными ручками стали бы ворошить сено или выносить судно из-под больных! — Ганзелин чертовски гордился своим мужицким происхождением, своими грубыми повадками и своей бедностью.

Излишне добавлять, что по временам из его уст вырывались словечки, непривычные для ушей гейтмановского сынка. Услышав впервые подобное словцо, я в страхе уставился на доктора. Он моментально понял причину: покраснев, насколько это было возможно при его коричневой коже, Ганзелин сердито напустился на меня:

— Только уж, пожалуйста, не изображай из себя святошу! Неужто ты и в самом деле еще настолько глуп, что веришь, будто существуют пресловутые «неприличные» слова? Ах, ах — не хватает только, чтобы я перед тобой еще и извинялся! Пойми — бывают случаи, когда и не следует подыскивать изящных выражений! По счастью, я к ним не приучен, отроду их не переваривал. Когда бываешь занят таким делом, как у меня — копаешься в том, что человек изрыгает, разглядываешь его внутренности, выскребываешь пинцетом гной из раздувшегося чирья, — то не приходится разводить церемонии. Суровому труду соответствует суровое слово. Изысканными манерами пусть щеголяют те, кто, в отличие от меня, редко соприкасается с нищетой.

Нищета — вот о чем охотнее всего говорил Ганзелин. Он прожил среди нее всю жизнь, и беднякам было отдано целиком его врачебное искусство; он привык глядеть на мир глазами неимущих и, подобно им, поносить тех, кто «наверху». Если подвертывался предлог, он мог толковать на эту тему без устали. Ганзелин знал множество документов и подробностей, так что тема была неисчерпаемой. Он целил в меня указательным пальцем и держался, как судья с преступником; живописал нищету, обитающую в покосившихся лачугах, говорил о болезнях, кончавшихся смертельным исходом лишь потому, что у людей не находится средств на медикаменты и лечение; ставил мне в счет все когда-либо съеденные мною свежие яички, все выпитое молоко, ибо то и другое было отнято у детей, больше нуждавшихся в этом; разражался сатанинским хохотом, представив на минуту, что бедняку выпала счастливая карта и он обрел право на плоды своего каторжного труда, в то время как богач, совершенно не приспособленный сам добывать себе хлеб насущный, оказался у разбитого корыта.

После первого такого сеанса я подумал, что он меня ненавидит и желает самого худшего, чего только можно пожелать. Разумеется, я ошибался. Ганзелин, обращаясь ко мне как представителю особого сословия, вовсе не имел намерения оскорбить лично меня. Это был просто ораторский прием, ибо — спустя какое-то время я уже в том не сомневался. — Ганзелин ко мне благоволил. Не знаю, как это могло произойти, но он действительно считал меня почти что за своего. Может, увидев в моем взгляде нескрываемое восхищение им самим и его революционными принципами, а может, потому, что судьба наградила его одними дочерьми.

Да, уроки Ганзелина не прошли даром. Хотя я тщательно скрывал свои мысли, они со временем должны были неизбежно облечься в слова. Шила в мешке не утаишь. Все крепче врастая в иную среду, человек, в особенности такой юнец, каким был тогда я, может просто не заметить, как отчуждается от своей среды и начинает высказывать мысли, не слишком уместные в кругу добропорядочного семейства. Моя бдительная мать, наделенная необычайно тонким чутьем, быстро уловила первую дисгармоническую ноту и вспыхнула. Вот оно, зловредное влияние этого мужлана доктора! В один прекрасный день окажется, что у меня испорченный характер, а по своим взглядам я ничем не отличаюсь от какого-нибудь рабочего с глоубетинской бумажной фабрики. И попробуй потом что-либо исправить!

Думаю, мои осмотры у Ганзелина вскоре бы и прекратились, если бы не отец со своим странным восхищением перед незаурядной личностью доктора.

— Ну, разумеется, влияние Ганзелина! В этом сказывается Ганзелин — самобытный, бескомпромиссный! Однако не пугайся, никаким злым умыслом он не задается. А ты как думала? Комнатный цветок, прежде чем его пересадят в грунт, должен привыкнуть к резкому климату, и нашему мальчику не вечно жить подле нас. Пускай понюхает у Ганзелина жизни, более суровой, чем наша, зато впоследствии, столкнувшись с реальной действительностью, он не раскиснет.

И отец заливался громким, торжествующим смехом.

Однако «реальная действительность», «суровая жизнь» — это было не для матери. Она не прекословила, молчала, но смотрела на отца с презрением, сузив глаза и сердито прикусив нижнюю губу. Разумеется, она была убеждена, что настанет день, когда она скажет: «Я была права».

Конец учебного года означал для меня расставание со староградской школой. После каникул я должен был поступать в третий класс сушицкого реального училища. А пока мне предоставлялось два месяца полной свободы. Я уже не был связан уроками и мог чуть ли не ежедневно бывать у Ганзелиновых. Но эти два месяца должны были стать и последними. Дора уйдет из моей жизни. Целый год я не увижу ее — разве что случайно, на рождественских или пасхальных каникулах. Я малодушно гнал от себя эти тяжелые мысли.