Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

В начале июля к нам приехал дядя моряк и — подумать только — несколькими предостерегающими, а может, просто не слишком обдуманными словами разрушил планы моих родителей. И все повернулось совсем по-иному, отнюдь не так, как они намечали.

Дядя сидел в гостиной, развалясь в венском кресле-качалке, и покуривал толстенную трубку, каких мне в жизни не доводилось видеть. Пальцы его походили на копченые колбаски; под расстегнутым кителем была только «сеточка», сквозь ячейки которой пробивались пучки жестких рыжеватых волос. Череп у него был почти совсем голый, а от ушей двумя жидкими ручейками стекали длинные бакенбарды. Когда он начинал говорить, слова глухо рокотали в его могучей груди, точно пробивались наверх из глубокого подземелья. Он имел привычку хрустеть пальцами; хруст их напоминал треск выстрелов из мелкокалиберной винтовки. На вешалке висела его голубая, с околышем фуражка и кортик в ножнах с золотой кисточкой. Дядя был корабельным врачом. Прежде чем поступить в австрийский военный флот, он избороздил Атлантику и Тихий океан, много повидал и немало пережил.

Я называл его дядей, хотя на самом деле он приходился моей матери двоюродным братом и, по странному стечению обстоятельств, был моим крестным отцом. Имя мне дали в его честь. Мать звала его «Миля» (меня она так ласково не называла никогда!) и была безмерно рада приезду кузена. Ее было просто не узнать; она сделалась любезной, разговорчивой, даже кокетливой. Настроение матери чудодейственным образом повлияло на отца; его тоже словно подменили, таким он казался веселым и беззаботным.

Дядюшка называл меня своим «маленьким тезкой», что мне совсем не нравилось, однако я охотно участвовал в семейном поклонении этому гостю, ибо его рассказы (а он на них не скупился) отличались напряженным сюжетом, как приключенческие романы. Я слушал его с открытым ртом и выпученными глазами. Из темной кухни с замерзшим окошком, где и днем горел свет, Бетка приносила от Гаты угощения, блюдо за блюдом, а отец то и дело подливал пива, которое морскому волку особенно пришлось по вкусу.

После обеда зашла речь и обо мне, о недавно перенесенной мною болезни. Дядюшка издавал удивленные восклицания, моргал своими серыми заплывшими глазками, затягивался дымом и надувал щеки в знак того, что и он обеспокоен.

— Три воспаления легких… Ай-й-яй, какой слабенький!

— Он не был слабым, Миля, — возражала ему мать, — прежде он был упитанный, здоровый, краснощекий. Это только после болезни он так плохо выглядит! Тут к нему приходил местный доктор, но… — она нерешительно взглянула на отца, — я не слишком доверяю сельским врачам. Миля, — робко прибавила она, — не хотел бы ты осмотреть его?

Моряк с готовностью согласился, встал со стула, выпрямившись во весь свой рост — большой, тучный, — но было заметно, что особого желания у него нет. Дремота склеивала ему веки.

— Ну, подойди, гимназист! Боже, да ведь мне сказали, что после каникул ты пойдешь в реальное? Не лучше ли вам сразу перевести его из начальной школы в гимназию?

Дядюшка придерживался примерно тех же взглядов на профессию врача, что и старый Ганзелин, считая ее самой главной на свете, просто доводы у него были другие и пришел он к ним другим путем.

— Нелегко было решиться, Миля, — жаловалась мать, — ведь в таком случае он уже три года назад должен был бы жить вне дома. А мы, пока было возможно, оттягивали этот момент.

— Допустим, — сказал дядя — но теперь вы все равно вынуждены с ним расстаться и, как я вижу, в самом для него трудном возрасте.

Он озабоченно покачал головой.

Осмотры мне были уже не в новинку. С привычной сноровкой я стащил рубашку через голову, глубоко дышал, задерживал дыхание. Дядюшка щурил глаза, покашливал; вся его сосредоточенность проявляла себя в движении губ, собранных кружочком, как будто великан изготовился свистнуть. Закончив осмотр, он а в самом деле засвистел, подтянул на животе брюки, державшиеся не на помочах, а — по-морскому — на ремне, и грузно опустился в кресло. Свист означал, что состояние здоровья у меня не блестящее и результат обследования моей грудной клетки его не радует. Отец барабанил кончиками пальцев по столу, мать сидела, крепко стиснув руки на коленях.

— Ну, сказать по правде, — дядя принял озабоченный вид, — хорошего мало. — Он разжег погасшую трубку, отблеск огонька заплясал на его лице. — Конечно, это уже остаточные явления, но я все же остерегся бы сразу после каникул отправлять его учиться. Придется корпеть над учебниками, над домашними заданиями, а тут новая среда, тоска по дому, неизвестно какие товарищи — и черт знает, что еще за неожиданности. У хлипких подростков, бывает, и чахотка обнаруживается. Лучше ему еще некоторое время оставаться под вашим присмотром. Материнский уход, усиленное питание, покой — что вы на это скажете?

Мать не находилась что сказать. Отец после долгого размышления нехотя предложил:

— А что, если оставить его на этот год дома и готовить частным образом, не в третий, а прямо в четвертый класс реального? Весной мы уже подумывали, чтобы во втором полугодии он начал заниматься французским, но болезнь все перечеркнула.

— По-моему, это было бы нехудо, — осторожно заметил моряк. — В таком случае и год бы не пропал!

Вот как все получилось. На том и порешили. Вечером, после отъезда дяди, были внесены некоторые уточнения: каникулы остаются каникулами, но уже с сентября я начну ходить к старому учителю-пенсионеру Фрицу заниматься французским. Что до остальных предметов, то их пройдет со мной мой прежний учитель Матейка.

Я был на седьмом небе от счастья. Отъезд отменен! Еще целый год в Старых Градах! Никакой школы, только частные уроки! Точно на крыльях летел я утром к Ганзелиновым. Первой, кого я встретил, была Лида. Я высыпал ей все свои замечательные новости. Обнимал ее за тонкую талию, гладил длинные руки. Она удивленно взирала на меня с высоты своего роста, как высунувшаяся из гнезда птица. Мало-помалу, подобно ширящейся трещине во льду, губы ее разомкнулись в тихой, слабой улыбке.

Присев на порог, я кидал курам крошки, выворачивая наизнанку карманы — от радости я готов был задарить весь свет. Доры дома не было — ушла окучивать картошку, пришлось ее ждать. Я стоял у крольчатника, глазел, как кролики встают на задние лапки, тычутся подвижными мордочками в проволочную сетку. Они тоже были частью моего второго дома, который каким-то чудом у меня не отняли. Ежеминутно во двор выходила Мария, ласково гладила меня по голове.

— Значит, никуда от нас не уедешь? — искренне радовалась она. — Ты знаешь, Эмиль, без тебя нам всем стало бы скучно.

Я верил ей. Был горд. Улыбался.

В одиннадцать часов из своей амбулатории с тростью в руке вышел Ганзелин. Я вытянулся в струнку, как солдат, и отрапортовал: