Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

— Пан доктор, я после каникул еще не поеду учиться.

Он остановился передо мной, но глядел куда-то мимо — на голубей, чистивших свои перышки на застрехе овина. Я выложил ему все: и про визит дядюшки моряка, и про его опасения. Лицо доктора омрачилось.

— Моряк! Скиталец! По-твоему, среди них есть настоящие врачи? — Он закатился хриплым, неприязненным смехом. — Что он у тебя обнаружил? Худобу? Про чахотку поминал? Ну да, ведь только одни толстяки и бывают здоровы. — Далеко сплюнув, он прошипел какое-то невнятное ругательство. Потом уставился на меня своими бесцветными глазками. — Я тебя лечил, и мне лучше знать, как у тебя обстоят дела. Ты вполне мог бы ехать. Это было бы гораздо полезней: чем дальше отсюда, тем лучше. Другая среда, другие люди. Труд, да, — но зато не возле маменькиной юбки. Впрочем, коль скоро они так рассудили, — они ведь твои родители, — коль уж они так рассудили, не посоветовавшись со мной… — Он возвысил было голос, но потом опустил глаза, задумался. — Как бы там ни было, и я рад, что мы еще целый год будем видеться, — прибавил он вполне благодушно. После чего удалился решительным шагом.

Гелена в своем белом плаще протанцевала со мной на дворе дикий канкан, так что всполошенные куры разлетелись в разные стороны. Я едва переводил дух. Мне тошно было смотреть на ее открытый рот, на ее испорченные зубы. Мария принесла и поставила на завалинку блюдечко сушеных слив.

— Ешь, — сказала она, — будем считать, что это по случаю счастливого разрешения твоих дел.

И тут, словно по заказу, к калитке подоспел однорукий Бушек и принялся крутить свою шарманку.

Дора вернулась только после полудня. С вавржинецкой колокольни донесся благовест; ему подкукарекивал колоколец с милетинской часовни.

В платочке, с закатанными рукавами, разрумянившаяся, Дора шла, неся на плече мотыгу. Мы сговорились, что не скажем ей про новость сразу, а заставим себя упрашивать.

— Дора, — закричала Гелена, будто наивная девочка, — а мы что-то знаем! Знаем, да не скажем! Отгадай, что?

Доре вовсе не хотелось отгадывать. Она смотрела на меня сверху вниз равнодушным взглядом. Я не выдержал.

— Барышня Дора… — пролепетал я; слезы навертывались мне на глаза.

Выслушав, она презрительно сжала губы.

— Ну и глупый же ты! Какой глупый! Бежать надо отсюда, бежать из этой мерзкой дыры, от родителей — лишь бы поглядеть на белый свет! Чего бы я только не отдала за это! — Она вздохнула и скрылась в доме.

Совершенно уничтоженный, я еще некоторое время сидел на пороге. И тут, словно выскользнувший из травы уж, словно пеночка, выпорхнувшая из зарослей, появилась Эмма. Она смотрела на меня вопросительно, не решаясь заговорить. Грызла мизинчик. Я видел ее сквозь полуопущенные ресницы. Так ничего и не спросив, она, не задев меня, взбежала на крыльцо настолько легко, что не отдался даже стук ее башмаков.

До меня дошло, что ей мы приятную новость сообщить забыли.

Ворота во двор были распахнуты, возле овина стояла коляска. Лида распрягала лошадь. Ни малейшего ветерка; явственно слышалось, как шумит внизу, под горой, Безовка. Раздался мерный цокот копыт, который поглотила соломенная подстилка конюшни; засыпающие птицы чирикнули на застрехе.

Я сидел на лавочке рядом с Марией. Гелена, уперев руки в бока, стояла поодаль и глядела на небо.

— Ой-ей-ей! — нарушил тишину ее возглас — Вон та звездочка прямо под серпом месяца. Кто-то умрет!

Мария молчала. Я постукивал каблуком об каблук, мне было грустно.

— Кто-то умрет, слышите? Звезда возле самого месяца!

Светлые Геленины глаза под растрепанными волосами наводили ужас.

Мария вытянула руку, показывая на трубы пивоваренного завода:

— Видишь — Орион? А вон там Большая Медведица. Где же Полярная звезда?

— Моему дяде, моряку, — нерешительно произнес я, — довелось увидеть Южный Крест. Он говорит, будто нет ничего прекрасней, чем мириады звезд, отражающихся в море. Впечатление такое — корабль парит в пространстве, освещенном тысячью лампионов. — Меня никто не останавливал, и я продолжал уверенное: — Когда над морем восходит солнце, кажется, что появилась комета. Огромный огненный хвост тянется за ним по воде с востока до самого бушприта. Если с утра воздух сухой и трудно дышать, значит, жди грозы. Гроза на море — это не только молнии и гром. Самое страшное тут — шторм. Вода постепенно вскипает громадными волнами, достигающими чуть ли не до неба. То они движутся, как хребты допотопных взбесившихся исполинов, то, всплеснув, делаются похожими на чьи-то жуткие руки с искривленными пальцами — из каждого брызжет пена. Море бороздят дельфины…

Вверху, над моей головой, послышалось приглушенное покашливание. Я затаил дыхание.

— Ну-ну, продолжай, — прозвучал голос из открытого окна. Дора! Сердце мое забилось в смятении. Я растерялся, умолк. — Говорю тебе, рассказывай дальше, — капризно настаивала девушка.

— Мой дядя моряк, — снова начал я прерывающимся голосом, — был в Занзибаре, в Трансваале, у водопада в Конго. Он собственными глазами видел пигмеев с тонкими ногами и огромными головами. У некоторых диких племен вместо рта — клюв, как у птиц. Дяде случалось побывать и среди людоедов. В обмен на стеклянные безделушки они предлагали ему высушенные человеческие головы, нанизанные на шнур, как бусы. Головки маленькие, точно кукольные, глаза прищурены, а на лицах улыбка или жалостная гримаса. Когда в джунглях раздаются звуки тамтамов, это всегда предвещает большое кровопролитие. Начинаются воинственные танцы..

Я умолк. Боязливо сглотнул слюну. Не решался оглянуться.

— Говори дальше, — нежно прошептала Дора, — это интересно!

Я ощутил ее руку на своей голове. Неописуемое блаженство! К сожалению, я не помнил всего, о чем повествовал дядя, пришлось призвать на помощь фантазию.

— Крокодилы на берегах Конго… Они напоминают гнилую колоду, такие же суковатые и покрыты морскими водорослями. Такой крокодил может убить человека одним ударом хвоста. Однако акулы еще страшнее. В гонконгском порту дядя сам видел, как акула откусила руку одному бедняге — он нырнул за монетой, брошенной с корабля в воду. Дядя много чего повидал. Он был и в Австралии. Кенгуру очень симпатичное животное, такой большой заяц с головой лани. Правда, у нее на животе отвратительная сумка. А в траве бродят птицы-лиры. Редкое, удивительное зрелище. Но самые красивые птицы — фламинго. Розовые, как утренняя заря. А марабу похож на состарившегося ученого. Череп голый, шея жилистая, спина сутулая. Только очков не хватает!

Я говорил, как в бреду, торопился, перескакивая с пятого на десятое. О китайских курильнях опиума, о кофейных плантациях на Борнео, о верблюжьих караванах, о священной реке Ганг. Я боялся, что стоит мне замолчать, как рука Доры перестанет перебирать мои волосы. При этом я не очень хорошо понимал, происходит все это наяву или мне только чудится.