Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

— Ну скажи мне! Или ты мне не веришь?

Я с усилием помотал головой.

— Ну теперь вижу, — с горечью промолвил отец, — что ты уже забыл, сколько страдания доставила мне твоя болезнь. Помнишь?

Я кивнул, равнодушно заметив, что не совершил никаких проступков и ничто меня не тяготит. Мы двинулись дальше. Отец не унимался:

— Но твоя хандра не могла возникнуть без причин! Будь же умницей, приди мне на помощь, ведь я хочу тебя от нее избавить!

В это мгновение за спиной у нас послышался топот копыт. Нас догоняла легкая бричка. Уже слышно было, как из-под колес разлетается щебень. Я спрыгнул в кювет и опрометью бросился напрямик через поле. Оказалось, однако, что это не Ганзелин с дочерьми, а деревенская двуколка. На козлах восседала какая-то толстуха, а в пустой повозке лежал только мешок из-под муки.

Отец догнал меня ближайшей тропинкой.

— Чего ты испугался? Чего? А, понимаю. Понимаю, где собака зарыта. Ты побледнел, увидев перед собой дом доктора, а теперь испугался, что это — его коляска. Там у тебя произошла какая-то неприятность. И напрасно далее отпираться. Ну-ка, выкладывай! Ты же видишь, что пойман с поличным!

— Нет, — глухо ответил я, — я ничего никому плохого не сделал. Ничего не натворил. — Ложь царапала мне горло, хотя ведь на самом-то деле я не лгал.

— Ладно, — холодно промолвил отец, — если ты не хочешь сказать, я сам спрошу непосредственно доктора, он мне расскажет. Не в моих правилах выведывать что-либо на стороне, я предпочитаю откровенное признание, но другого мне не остается. Ты что-то скрываешь, тебе изменяет мужество, свойственное, как мне казалось, твоему характеру. Расспросы падут тенью не на меня, а на тебя.

— Не делай этого, прошу тебя, папа! — жалостливо молил я отца. — Ты ошибаешься! Доктор Ганзелин не сможет ничего сказать тебе. — Я представил себе, с каким изумлением взглянул бы маленький багроволицый лекарь на высокого отца, который деликатно, обиняками, о чем-то стал бы у него допытываться. По всей вероятности, Ганзелин сам взял бы меня в оборот. До сих пор не могу понять, почему я тогда так настаивал, чтобы отец отказался от своей ненужной затеи.

— Прошу меня простить, — официальным тоном заявил отец, — но я вынужден предложить тебе досадный ультиматум. Либо ты объяснишь, с чем связана твоя хандра, либо я завтра же исполню свое намерение, независимо оттого, нравится тебе оно или нет.

— Хорошо, я скажу, папа, — с тяжелым сердцем решился я. — Понимаешь, мне нельзя теперь бывать у Ганзелиновых. С того дня, как ушла барышня Дора, там все переменилось. Они все в горе, а меня от этого берет тоска. И я боюсь повстречаться с ними, боюсь, как бы меня туда не пригласили. В этом все дело, ни в чем другом. Поэтому я такой странный. Мне там грустно после ухода Доры. Она мне нравилась больше всех барышень Ганзелиновых.

Отец задумчиво сбивал тростью головки одуванчиков, видимо не зная, верить мне или нет? Сказал ли я всю правду или только часть? Очевидно, уже тогда он начал подозревать что-то. В конце концов лишь молча покачал головой и больше ни словом не обмолвился об этом происшествии. Когда мы возвращались домой, я робко попросил ничего не рассказывать матери. Моя просьба удивила его, но он мне это пообещал.

Об ту пору мне снились странные сны; чаще всего, будто я летаю. Из ночи в ночь — все один и тот же сон! Привстану на цыпочки, взмахну руками — и вот, небольшим усилием воли, поднимаюсь в воздух и свободно парю. Все выше и выше, под небеса. При этом я был поразительно уверен в себе и ничего не опасался! Внизу снуют люди, дивятся на меня. Они тоже пробуют взлететь, но у них не выходит. А ведь это так легко!

Днем после этих снов я ходил грустный. Во сне летать проще простого, — почему же наяву это совершенно неосуществимо? В конце концов однажды я впал в такое умопомрачение, что на просеке под милетинским холмом, где никто не мог увидеть, принялся неистово взмахивать руками, подпрыгивать, пытаясь оторваться от земли. Потом возвращался домой разбитым и презирал сам себя.

Видимо, от безысходной тоски я тогда несколько тронулся в уме. Сны о полетах мучили меня. И почему бы вместо этих глупостей не увидеть во сне Дору, ее бархатные глаза, полные, яркие губы, смуглое, персикового цвета лицо? Я чувствовал себя вдвойне несчастным оттого, что она и ночью не является мне. Я страстно желал, чтобы мне привиделось нечто чудесное. Наконец мое желание исполнилось.

Мне снилось, будто люди в синей форме, усачи, похожие на того человека, что однажды перед трактиром «У долины» манипулировал с динамо-машиной, снимают с вавржинецкого собора кованый купол. На площади вразброс валялись составные части барабана. Медные пластины походили на разобранный панцирь некоего великана, шпиль стоял наподобие железного обелиска; блестящий золотой петух, прислоненный к стене у аркад возле аптеки, достигал высотою второго этажа. По площади разгуливали диковинные птицы, гигантские голуби ростом с человека, — черные и сизые, они ходили прямо, как люди. Из реплик взволнованных зевак я понял, что птицы эти обитали в разобранной башне, которая со своими голыми балками выглядела теперь точно после пожара, а птицы, лишенные крова, в растерянности бродят по городку. К одной из них я подошел совсем близко. Удивительно, но этот голубь оказался снежно-белым. Я взял огромную птицу на руки, она была легкой, словно из ваты! Я баюкал ее, напевал какую-то грустную песенку, а она нежно прижалась ко мне, положив свой тяжелый, влажный клюв на мою грудь. Я принес ее домой, устроил на кушетке в гостиной. И вдруг, о ужас! Вижу, что птица смотрит на меня тоскующими темными глазами. Боже милостивый, да птица ли это? Ну, конечно, нет — каким-то странным образом она превратилась в женщину. Белоснежная женщина лежала на кушетке, а то, что перед тем было крыльями, теперь стало прозрачной тонкой накидкой, которая распахнулась и обнажила высокую крепкую грудь. Я стоял в углу, не в силах отвести от нее глаз, и, снедаемый стыдом и страхом, молил бога придти мне на помощь. Тогда я не имел еще точного представления о женском теле, а потому у этой птицы — теперь уже было совершенно ясно, что это грешная, жаждущая любви Дора, — грудь была похожа на утиный зоб, все тело было мягким и напоминало бесформенный пуховик. Более всего трогало меня ее молчание и покорность.

Вдруг она подняла тонкие, длинные, извивающиеся руки, дотянулась ими до того угла, куда я забился, и потащила к себе, будто в слоновьем хоботе. Поднесла ко рту, будто намереваясь съесть — ее упругие, полные губы разжались, но только для того лишь, чтобы прильнуть к моим губам таким страстным и крепким поцелуем, что я потерял всякое ощущение реальности. Твердые груди не прогибаются под моей тяжестью, я ощущаю, как их оконечности входят в мое тело, будто гвозди… Меня пронзило чувство такого неописуемого, острого наслаждения, что я проснулся.