Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 1

— Удовольствие!.. Удовольствие! — Он пошатнулся, как от удара, густая краска залила его лицо, холодный пот выступил на лбу, рука потянулась за палкой, чтобы опереться на нее или ударить жену. Но он ее забыл. Это вернуло ему равновесие. Он пересилил себя — теплая волна подступила к сердцу. Он приблизился к жене, как будто хотел взять ее за руку. Его голос стал мягким, почти умоляющим:

— Послушай… ты меня не понимаешь… я ведь ничего не прошу для себя… я вас прошу только… это моя первая просьба за долгие годы: уедем отсюда… уедем… во Флоренцию, в Рим, куда хотите, мне все равно… решайте сами, куда… куда вам угодно… только уедем отсюда… я прошу тебя… уедем… уедем… сегодня же… я дольше не могу этого вынести… не могу.

— Сегодня? — Она нахмурила лоб. Ее лицо выражало изумление и иронию. — Уехать сегодня? Что за странная мысль?.. И только потому, что эти люди тебе не симпатичны! В конце концов, ты можешь не встречаться с ними.

Он все еще продолжал стоять в той же умоляющей позе:

— Я говорю тебе, что я не вынесу этого… не вынесу… не могу. Не расспрашивай меня… прошу тебя… но поверь… я не вынесу этого… хоть раз в жизни сделайте что-нибудь для меня, один-единственный раз!..

В соседней комнате опять забарабанили на рояле. Она взглянула на него, как будто тронутая его отчаянием; но он был смешон, этот маленький, толстый человечек, с лицом багровым, будто перед апоплексическим ударом, с опухшими глазами, с дрожащими, протянутыми вперед руками в слишком коротких рукавах. Мучительно было видеть его таким жалким. Но пробудившееся теплое чувство застыло на ее устах:

— Это невозможно, — решила она, — сегодня мы обещали поехать с ними кататься… и уехать завтра, сняв комнаты на три недели… над нами будут смеяться… Я не вижу ни малейшего повода для отъезда… Я остаюсь, и Эрна тоже…

— А я могу уехать, не правда ли?.. Я здесь только мешаю… мешаю вам… веселиться?

Этим глухим выкриком он прервал ее возражения. Его сгорбленное, грузное тело выпрямилось, руки сжались в кулаки, на лбу зловеще налилась жила. Казалось, сейчас что-то вырвется у него — не то слово, не то удар. Но вдруг он повернулся, быстрыми, неуклюжими шагами засеменил по направлению к лестнице и так же поспешно, все ускоряя шаг, как будто спасаясь от погони, поднялся по ступенькам.

* * *

Старик задыхался, подымаясь: только бы добраться до своей комнаты, быть одному, успокоить свои нервы, перестать безумствовать! Вот он достиг уже верхнего этажа, и вдруг — будто острые когти впились в его внутренности; он побледнел, как полотно, пошатнулся и прислонился к стене.

О, эта бешеная, жгучая, неутешимая боль! Он стиснул зубы, чтобы не закричать. В муках корчилось застигнутое врасплох тело.

Он сразу понял, что произошло: это был печеночный приступ, один из тех ужасных приступов, которые нередко мучили его в последнее время; но никогда он не испытывал таких дьявольских страданий, как в этот раз. «Избегать волнений», — вспомнил он в ту же минуту предписание врача. И, корчась от боли, он злобно посмеивался над собой: «Легко сказать, избегать волнений… пусть господин профессор сам покажет, как это не волноваться когда… ох… ох…»

Старик завыл — так жгуче вонзились невидимые когти в истерзанное тело. С трудом он дотащился до двери своей комнаты, открыл ее и упал на оттоманку, впившись зубами в подушку. Боль несколько успокоилась, как только он лег; раскаленное острие уже не так глубоко проникало в израненные внутренности.

«Надо бы компресс положить, — вспомнил он, — принять капли — сразу станет легче». Но никого не было, кто бы ему помог, никого. А у самого не хватало сил добраться до другой комнаты или хотя бы только до звонка. «Никого нет, — подумал он озлобленно, — вот так и подохну когда-нибудь, как собака… Я ведь знаю, это не желчь причиняет мне такую боль… это смерть уже внедрилась в меня… Я знаю, я уже пропащий человек, никакие профессора, никакие лекарства мне не помогут… В шестьдесят пять лет не выздоравливают… я знаю, что смерть впилась в мое тело, и эти два-три года, которые мне осталось прожить, это уже не жизнь, а умирание, одно умирание… Но когда… когда же я жил?.. Когда я жил для самого себя?., разве это была жизнь? Вечная погоня за деньгами, и только за деньгами… только для других… и теперь, что я имею за это? У меня была жена: я взял ее девушкой, оплодотворил ее тело, она мне принесла ребенка; из года в год мы спали в одной постели, дышали одним дыханием… а теперь, что стало с ней? Я не узнаю ее лица; чужд мне ее голос… как чужая, она говорит со мною, ей нет дела до моей жизни, до моих переживаний, моих дум, страданий… Чужая она мне уже годы и годы… Куда исчезло то время, куда оно ушло? И был у нас ребенок… вырос… я думал, тут начнется новая жизнь, дни потекут, светлые, счастливые, и не будет смерти: в ней я буду жить… И вот, дочь покидает меня и по ночам отдается мужчинам… Только умирать я буду для себя самого… только для себя… для других я уже умер… Боже, Боже, никогда еще я не был так одинок!»

Острые когти время от времени еще впивались в его тело. Но другая боль все крепче сдавливала виски; мысли, эти твердые, немилосердно острые, раскаленные камешки, обжигали лоб. Только бы забыться теперь, ни о чем не думать! Старик расстегнул жилет; неуклюже, бесформенно выпячивался и дрожал живот под вздувшейся сорочкой. Осторожно он надавил на больное место. «Вот это я, — подумал он, — я — эта боль, этот кусок горящей кожи… и только это еще принадлежит мне; это моя болезнь, моя смерть… Вот чем я стал… я уже не коммерции советник, у меня нет ни жены, ни дочери, ни денег, ни дома, ни дела… мне осталось только то, что я сейчас ощупываю пальцами, — мое тело и эта жгучая боль… все остальное — вздор, не имеет больше никакого значения… а эта боль — только моя боль, и эта забота — только моя забота… Они уже не понимают меня, и я не понимаю их… Никогда я так не ощущал своего одиночества. Но теперь, когда смерть уже гнездится в моем теле, теперь, я чувствую… слишком поздно, на шестьдесят пятом году, когда я тут подыхаю, а они танцуют, гуляют, шляются, эти потерявшие честь женщины… теперь я сознаю, что всю свою жизнь я отдал им, неблагодарным, и ни одного часа не жил для себя… Но какое мне дело, какое мне дело до них?.. Зачем думать о тех, кто не думает обо мне? Лучше околеть, чем принять их сострадание… какое мне дело до них?»

Постепенно, шаг за шагом, оставляла его боль: уже не так цепко, не так жгуче сжимала его эта злобная рука в своих тисках. Но оставалось в нем что-то тупое, — уже не боль; что-то чуждое нарастало и наступало, вонзая в него свой шип. Старик лежал с закрытыми глазами и напряженно прислушивался к тому, что тихо заныло и назревало в нем: ему казалось, что чуждая, неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из него, нить за нитью обрывала что-то в его теле. Не было уже боли. Не было тисков. Но что-то гниющее тихо набухало внутри, что-то отмирало в нем. Все, чем он жил, все, что он любил, пожиралось этим медленным огнем, обугливалось, тлело и угасало, погружаясь в вязкую тину равнодушия. Что-то свершалось, смутно он ощущал: что-то свершалось, в то время как он лежал и взволнованно думал о своей жизни. Что-то кончалось. Что это было? Он сосредоточенно прислушивался.