Альбер Камю - Бунтующий человек. Недоразумение [сборник]

В самом деле, что такое добродетель? Для буржуазного философа той поры — согласие с природой [40] Но и сама природа, как она описана у Бернардена де Сен-Пьера, согласуется с предустановленной добродетелью. Природа — тоже абстрактный принцип. , а в политике — соответствие закону, выражающему общую волю. «Мораль, — говорит Сен-Жюст, — сильнее тиранов». Действительно, она только что убила Людовика XVI. Следовательно, неповиновение закону происходит не в силу несовершенства этого закона, что, как предполагается, невозможно, а в силу недостатка добродетели у непокорного гражданина. Вот почему республика — это не только сенат, как решительно заявляет Сен-Жюст, это еще и добродетель. Всякая моральная испорченность одновременно представляет собой и политическую испорченность, и наоборот. Тогда устанавливается принцип бесконечного подавления, вытекающий из самого учения. Наверное, Сен-Жюст был искренен в своем желании установления всеобщей идиллии. Он и правда мечтал о республике аскетов и о человечестве, забывшем о распрях и с детской наивностью предающемся целомудренным играм под надзором мудрых старцев, которых он заранее украсил трехцветным шарфом и белым султаном. Известно также, что с начала революции Сен-Жюст, как и Робеспьер, высказывался против смертной казни. Он требовал лишь, чтобы убийцы до скончания своих дней носили черные одежды. Он стремился к справедливости, которая «ищет в обвиняемом не вину, а слабость», что восхитительно. Кроме того, он мечтал о республике всепрощения и признании того, что твердое древо преступления растет из мягких корней. Хотя бы один из его возгласов идет прямо от сердца и оставляет незабываемое впечатление: «Мучить народ — это ужасно». Да, это ужасно. Но, ощущая сердцем этот ужас, человек может подчиниться принципам, которые в конечном итоге предполагают мучение народа.

Абсолютная мораль становится всепожирающей. Перефразируя Сен-Жюста, можно сказать, что никто не бывает добродетельным безнаказанно. Кто виноват в том, что законы не приводят к согласию, а единство, основанное на принципах, распадается? Мятежники. Кто они такие? Те, кто своей деятельностью отрицает необходимость единства. Мятеж раскалывает суверена. Следовательно, он равнозначен святотатству и преступлению. С ним и только с ним нужно бороться. Но что делать, если мятежников много? Их всех следует безоговорочно уничтожить. «Или добродетели, или Террор», — восклицает Сен-Жюст. Свободу требуется закалять, и вот Конвент обсуждает законопроект о введении смертной казни. Абсолютная добродетель недостижима, и республика всепрощения по неумолимой логике переходит в республику гильотины. Еще Монтескье изобличил эту логику, назвав ее одной из причин упадка общества; злоупотребление властью, говорил он, особенно велико там, где оно не предусмотрено законом. Чистый закон Сен-Жюста не учел старую, как сама история, истину, согласно которой закон по своей сути обречен на нарушения.

Современник де Сада Сен-Жюст пришел к оправданию преступления, хотя исходил из совершенно иных принципов. Сен-Жюст — это, пожалуй, анти-Сад. Если маркиз мог бы взять на вооружение девиз: «Откройте тюрьмы или докажите свою добродетель», то девиз члена Конвента звучал бы так: «Докажите свою добродетель или отправляйтесь в тюрьму». Вместе с тем оба они легитимизируют терроризм: распутник Сад — индивидуальный, проповедник добродетели Сен-Жюст — государственный. И абсолютное добро, и абсолютное зло, доведенные до логического конца, требуют равной ярости. Разумеется, случай Сен-Жюста отличается двойственностью. Письмо, которое он пишет Вилену д’Обиньи в 1792 году, отдает безумием. Этот символ веры гонимого гонителя завершается судорожным признанием: «Если Брут совсем не убивает других, он убьет себя». За неизменно суровым, сознательно холодным, логичным и неколебимым персонажем вдруг проступает мятущаяся в хаосе душа. Сен-Жюст первым изобрел ту серьезную тональность, которая превратила историю двух последних веков в столь скучный черный роман. «Тот, кто шутит, находясь на вершине власти, — замечает он, — имеет склонность к тирании». Поразительная максима, особенно если вспомнить, чем тогда было чревато малейшее подозрение в тирании и чьими стараниями приближалось время кесарей-педантов. Сен-Жюст подает пример — категорична сама тональность его высказываний. Этот каскад безапелляционных утверждений, этот аксиоматичный и нравоучительный стиль дают более точное представление об их авторе, нежели любые самые верные его портреты. Мурлыканье сентенций, словно бы исходящих из мудрости самой нации, и якобы научные определения следуют друг за другом как холодные точные приказы. «Принципы должны быть умеренными, законы — неумолимыми, наказание — безоговорочным». Это и есть стиль гильотины.

Тем не менее подобное ужесточение логики подразумевает глубокую страсть. И здесь мы снова, как и прежде, встречаемся со страстью к единению. Всякий бунт предполагает единство. В 1789 году это призыв к объединению родины. Сен-Жюст мечтает об идеальном городе, нравы которого, наконец отвечающие законам, с блеском продемонстрируют невинность человека и тождество его природы с разумом. Если эту мечту попытаются извратить мятежники, то логика отступит перед страстью. Мысль о том, что принципы могут быть ошибочными — иначе почему существуют мятежники? — не приходит ему в голову. Мятежники преступны потому, что принципы необсуждаемы. «Всем пора вернуться к морали, а аристократии — к Террору». Но мятеж поднимают не только аристократы, но и республиканцы, а вместе с ними — все, кто критикует деятельность Законодательного собрания и Конвента. Все они также виновны, поскольку угрожают единству. Тогда Сен-Жюст провозглашает великий принцип тираний ХХ века: «Патриот — это тот, кто поддерживает республику в общем и целом; тот, кто критикует ее в деталях, — предатель». Итак, тот, кто позволяет себе критику, — тот предатель; тот, кто не выражает республике оголтелой поддержки, вызывает подозрение. Если разума и свободного волеизъявления индивидуумов недостаточно для систематического поддержания единства, надо решиться и отсечь от него чужеродные элементы. Главным аргументом в споре становится нож гильотины, с помощью которого и происходит это отсечение. «Вор, приговоренный трибуналом к смертной казни, заявляет, что сопротивляется гонениям лишь потому, что пытается избежать эшафота!» Нам трудно понять возмущение Сен-Жюста, ведь до него эшафот как раз и служил одним из самых ярких символов гонений. Но внутри этого логичного бреда, в сформулированной в предельном виде этике добродетели эшафот становится свободой. Он обеспечивает рациональное единство и гармонию города. Он очищает — именно так — республику и устраняет недостатки, мешающие проявлению общей воли и универсального разума. «Мне отказывают в звании филантропа! — восклицал Марат, выступая совсем в другом стиле. — О, какая несправедливость! Неужели не видно, что я хочу отрубить небольшое число голов, чтобы спасти гораздо большее?» Небольшое число? Всего одну фракцию? Наверное. И всякое историческое действо совершается той же ценой. Но Марат, хорошенько подсчитав, потребовал двести семьдесят три тысячи голов. Яростно призывая к массовым казням: «Клеймите их каленым железом, отсекайте им пальцы, вырывайте у них язык!» — он компрометировал терапевтический аспект предлагаемой операции. Тот же филантроп с поразительно монотонным однообразием день и ночь писал о необходимости убивать ради созидания. Он писал даже сентябрьскими ночами, в темноте своей каморки, при свете единственной свечи, а убийцы в это время устанавливали во дворе тюрьмы скамьи для зрителей — мужчины справа, женщины слева, — чтобы в качестве наглядного примера филантропии продемонстрировать им, как перерезают горло нашим аристократам.