Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

Меня спросили, помню ли я ее. Я смело отвечал, что да, хотя воспоминание это было во мне весьма смутно.

— В то время ей было только пять лет, — сказала мне г-жа Обернэ. — Вы понимаете, что она с тех пор сильно изменилась! Однако она пользуется репутацией красивой девушки. Она похожа на своего отца, который весьма недурен для своих 55 лет. Роза менее хороша, она похожа на меня, — прибавила, смеясь, славная женщина, еще свежая и красивая, — но ее годы такие, что она еще может похорошеть!

Анри Обернэ уехал с одним домашним другом в естествоиспытательский объезд. В эту минуту он исследовал область Розовой горы. Мне показали недавно полученное от него письмо, в котором он с таким энтузиазмом описывал окружающие его ландшафты, что я решился присоединиться к нему. Уже привыкший к горам и говоривший на всех пограничных наречиях, он мог быть для меня превосходным проводником, а мать его уверяла, что он сможет с большим удовольствием руководить моими первыми экскурсиями. Он меня не забыл, он всегда говорил обо мне с искренней любовью. Г-жа Обернэ знала меня так, точно никогда не теряла меня из виду. Ей были знакомы мои наклонности, мой характер, и она помнила мои детские прихоти, о которых рассказывала мне самому с прелестным добродушием. Видя, что Анри внушил своим родным любовь ко мне, я справедливо заключил, что он меня в самом деле любит, и моя давнишняя привязанность к нему пробудилась вновь. Проведя сутки в Женеве, я осведомился хорошенько, где именно я могу найти его, и отправился к Розовой горе.

Вот теперь, читатель, не следует идти за мной с путеводителем в руках. Я буду называть памятные мне местности первыми приходящими мне на ум именами. Я обещал тебе не путешествие, а любовную историю.

У подножия гор со стороны Швейцарии находится маленькая деревушка имени св. Петра. Там я и нашел Анри Обернэ. Он намеревался прожить здесь неделю, так как его спутник хотел исследовать ледники. Деревянный дом, в котором они поселились, был вместителен, живописен и удивительной чистоты. Мне тоже нашлось место, ибо это было нечто вроде гостиницы для туристов. Я и теперь еще вижу перед собой грандиозные пейзажи, расстилавшиеся перед глазами со всех сторон внешней галереи, увенчавшей этот красивый швейцарский дом.

Огромная группа скал защищала деревушку от восточного ветра и лавин. Это природное укрепление составляло как бы пьедестал, совершенно голый, но зеленый как изумруд и усеянный стаями гор. От подножия дома шел цветущий луг, круто спускавшийся к ложу шумного и гневливого потока, в который впадали гордые и бешеные водопадики, сбегавшие с противоположных нам скал. Эти скалы, на вершинах которых начинались ледники, располагавшиеся сначала тесными переходами, а потом обширными ослепительными аллеями, составляли первый фундамент ужасающей громады Розовой горы. Вечные снега этой горы выступали еще оранжевым кармином на кебе, когда долина тонула уже в голубом вечернем сумраке.

Это было чудное зрелище, которым я мог вдоволь насладиться в продолжение целого свободного и спокойного дня, прежде чем вступить в тот водоворот, что чуть было не унес в свою пучину мой разум и мою жизнь.

Первые часы были посвящены или, так сказать, употреблены мною и Обернэ на то, чтобы вновь освоиться друг с другом. Всем известно, как быстро идет развитие после отроческих лет, и мы действительно сильно изменились оба. В сравнении с Анри, вытянувшимся точно молодой дубок, я был довольно мал ростом. Но, будучи наполовину испанцем со стороны матери, я обогатился недавно очень черной бородкой, которая, утверждал мой друг, придавала мне рыцарский вид. Что же касается его, то в 25 лет у него был еще совсем гладкий подбородок. Тем не менее, развитие его форм, его волосы, некогда желтые как колосья, а теперь позолоченные красноватым отливом, его манера говорить, в прошлое время нерешительная и боязливая, а теперь отрывистая и решительная, его откровенное, открытое обращение, его горделивая осанка; наконец, его богатырская сила, скорее приобретенная упражнением, чем природная — все это делало из него совершенно нового для меня человека, но не менее симпатичного, чем давнишний товарищ по ученью. Он был старше меня, как физически, так и нравственно. В итоге это был довольно красивый малый, настоящий горный швейцарец, кроткий и сильный, полный спокойной, непрестанной энергии. В нем не изменилась только одна, крайне характерная черта — его белоснежная кожа и поразительно свежее лицо, позавидовать которому могла бы любая женщина.

Анри Обернэ приобрел большую ученость во многих отношениях, но в ту минуту его главной страстью была ботаника. Его спутник — химик, физик, геолог, астроном и еще не знаю кто, был в отлучке, когда я явился, и должен был вернуться только вечером. Имя этого человека не было мне неизвестно, я часто слышал его от моих родных, его звали г. де-Вальведр.

Первое, о чем люди спрашивают друг у друга после продолжительной разлуки, это — довольны ли они своей судьбой? Обернэ был, по-видимому, в восторге от своей судьбы. Он весь ушел в науку, а эта страсть, когда она искренна и бескорыстна, никогда не влечет за собой разочарований. Вечно прекрасный идеал имеет то преимущество, что остается вечно таинственным и никогда не утоляет зарождаемых им святых желаний.

Я был менее спокоен. Изучение литературы, которое, в сущности, есть изучение людей, вещь тяжелая, если даже не ужасная. Я уже много читал, и, хотя не имел еще никакого жизненного опыта, я страдал уже немного тем, что называли тогда болезнью века — скукой, сомнением, гордыней. Как она уже далека от нас, эта болезнь романтизма. Над ней насмехались, тогдашние отцы семейства сильно на нее жаловались, но теперешним следовало бы, пожалуй, пожалеть о ней. Быть может, она была лучше, чем последовавшая за ней реакция — эта жажда денег, удовольствий без идеала и честолюбий без узды, которая, кажется мне, не очень-то благородно характеризирует здоровье века.

Однако же, я не поделился с Обернэ своими тайными страданиями. Я только дал ему понять, что мне немного обидно жить в такое время, когда нельзя совершать великих дел. Это происходило в первые годы царствования Луи-Филиппа. В памяти были еще свежи эпохи Империи. Мы были воспитаны в общем негодовании, в ненависти к ретроградным идеям последнего Бурбона. В 1830 году все мечтали о великом прогрессе, а теперь, под торжествующим влиянием буржуазии, никакого прогресса не чувствовалось. Все, несомненно, ошибались: прогресс совершается сам по себе, почти во все эпохи истории, и действительно ретроградными эпохами можно назвать только те из них, которые больше закрывают, нежели открывают вход прогрессу. Но бывают и такие эпохи, когда между порывом и препятствием устанавливается некоторое равновесие. Это фазисы выжидательные, когда молодежь страдает, но все же не умирает, раз она может сказать, что страдает.