Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Издание товарищества «Общественная польза»

Москва

1877

Типография А.А. Гатцука, на Кузнецк. мосту, д. Торлецкого

В Заявлении, напечатанном во ІІ-м томе «Истории Воссоединения Руси», автор высказал своё предположение издать сперва І-й том «Материалов для Истории Воссоединения Руси», а потом ІІІ-й том самой «Истории». Но причины совершенно случайные заставили его выпустить III-й том «Истории» прежде І-го тома «Материалов», который отпечатан уже до половины и не замедлит своим выходом в свет.

В первых двух томах моей книги представлена, в виде наброска для будущей обработки, картина борьбы экономических и промышленных классов польскорусского общества с выделившимися из них казаками, которые не хотели знать иной жизни, кроме добычной, и делали попытки разрушить порядок вещей, стеснявший их похождения.

Эти попытки, одинаково страшные для всех сословий, состояний и народностей Речи Посполитой, умел останавливать лучший из казацких предводителей, Пётр Конашевич Сагайдачный. По своим военным талантам и общественным заслугам, он был для русского народа в Речи Посполитой то, что был для польского Жовковский, и даже более. «Не весте ли, яко властелин велик паде в сий день в Израили»? Эти слова не случайно поставлены эпиграфом в сборнике хвалебных вирш, скомпонованных в киево-братском училище по случаю его кончины. Выбор эпиграфа показывает, что представители тогдашней русской письменности в Киеве понимали великость общественной утраты. Не стало Конашевича-Сагайдачного, и казачество очутилось на произволе беспорядочных ватаг своих. Исчез тот центр, который заставлял обращаться вокруг себя всё своевольное в Украине, [1] Даже в западной Европе, уже по смерти Сагайдачного, запорожское войско называли «казаками Сагайдачного». (Матер. для Ист. Восс. Р. т. І докум. ХV). не давая диким элементам жизни подавить элементы культурные. С прекращением единства действий в казацких «купах», прекратилась и полезность казачества для самого важного из общественных учреждений — церкви. Казаки помогли Иову Борецкому в его трудном деле настолько, насколько страшен был для противной стороны авторитет их предводителя: они не чем иным, как только молвою о религиозной завзятости своей, дали ему возможность сделать, в пользу православия, захват из захвата, сделанного на Руси латинской иерархией. Существуя больше для своих военных промыслов, чем для какой-либо более возвышенной цели, они одним предполагавшимся в них рвением к церкви и её духовным интересам удержали поборников унии от насильственного противодействия важному для южной Руси акту — восстановлению православной митрополии. Когда было решено — в виду утверждённого правительством униатского митрополита, посвятить, наперекор правительству, митрополита православного, от казаков скрывали акт посвящения так точно, как и от противников православия. Дело сделано тайно, без всякой торжественности, в присутствии только тех лиц, которые, подобно Сагайдачному, были способны понимать гражданственную сторону предприятия. Достоинство церкви велело творцам этого дела предотвратить столкновение падкой на разбой и хищение толпы с униатской партией, которая своими достатками, более нежели чем-либо, возбуждала в казаках типическую охоту биться с ляхами. [2] Во всей печатной и письменной литературе, возникшей по поводу борьбы с унией, ни разу не упомянуто даже имя казаков, как защитников или охранителей народной церкви и православия. Конашевич-Сагайдачный помог великому делу одним именем своим сподвижников, оставляя грубую силу их для грубых операций. Но вслед за тем наступила забота об удержании отнятого у похитителей. Исполнение этой новой, несравненно более трудной задачи возлегло, в известном смысле слова, на одного Иова Борецкого, и насколько история есть повествование о результатах, настолько высоко ценит она заслугу великого черноризца перед его отдалённым потомством.

Предводитель русского движения в Киеве стоял в виду врагов, овладевших здесь всеми позициями нашей народности, до последнего её редута, до монастырских стен. Могущество противной стороны заключалось не в одном механизме польской гражданственности. Предстояло бороться с многовековой работой латинской культуры, выдвинувшей свои траншеи за черту католического мира — в землю Владимира и Ярослава; [3] Римская курия действительно смотрела на принадлежащую Польше русскую территорию, как на военные форпосты. В тайной инструкции, вручённой, в 1621 году, нунцию Торресу при отправлении его ко двору Сигизмунда IIІ, говорится, между прочим, следующее: «Во все времена, на города и провинции, лежащие на границах государства, обращаемо было больше внимания, нежели на серединные его части, потому что, укрепив пункты, выставленные на неприятельские покушения, тем самым уменьшай опасения относительно безопасности всего государства. Так и обширное Польское королевство с присоединёнными к нему провинциями, надобно разуметь не иначе, как членами христианской республики, расположенными на самых её оконечностях, или на окраинах государства, подчинённого власти папы и апостольской столицы. Поэтому они должны быть дороже им всех других, и чем они отдалённее и больше подвержены утрате или повреждению, тем с большею заботливостию и большими силами надлежит охранять их». предстояло бороться с приобретениями человеческого ума, которыми располагало энергическое общество полумонахов, всё ещё управлявшее вселенной, и вдобавок — с религиозным фанатизмом, который находил себе оправдание в сознании святости дела своего. Наши поборники православия, в устах папы, были «заражённые корни и не приносящие плода ветви». Наша отрозненная Русь, под его пером, была «рассадником ядовитых растений и пастбищем драконов». Наше вероисповедание называл он «чудовищем нечестивых догматов и делом дьявола». По его убеждению, щадить нас ни в каком случае не следовало. Напротив, глава католического мира взывал к королю, «знаменитому поражением турок», чтоб он, ради общего блага, огнём и мечом истреблял на Руси православие, а пламенные слуги его, иезуиты, работали в Царьграде над тем, чтобы иерусалимский патриарх, этот «факел мятежа», этот вождь «злодеев», в свою очередь, «испытал силу королевского гнева, и своим бедствием обуздал дерзость остальных». [4] По настоянию апостолов папы, иезуитов, французский король, повелел тогдашнему своему посланнику в Царьграде «procurer, s’il est possible, la ruine du patriarche de Constantininople, comme d’un hérétique très dangereux», как об этом писал сам посланник, находившийся при турецком дворе в 1623 и след. год. (Historia Russ. Monumenta, deprompta a Turgenevio, II, 224).