Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Уроженец Владимира Волынского, сын городского чеботаря, Иосафат Кунцевич, будучи агентом у одного из виленских купцов, прилепился к дому Божию во имя излюбленного им почему-то римского папы. Из ревности к дому Божию, бросил он торговлю, считал за счастье быть простым звонарём в отпадшем к унии Святотроицком виленском монастыре, подвизался при этом с большим успехом в искусстве совращения православных, и через несколько лет сделался униатским архиепископом. Такая быстрота возвышения имела свои постепенности, в которых над судьбой Кунцевича бодрствовала сила, устраивавшая политическое, религиозное и социальное объединение Руси с Польшей. Из набожных звонарей Кунцевич попал в воспитанники иезуитского коллегиума. Там Фабриций и Грушевич, впоследствии исповедники при дворе Сигизмунда III, обратили подобающее внимание на пламенного юношу, и с уменьем, в котором иезуитов не превзошёл никто, развили в нём природный энтузиазм до умоисступления. В 1604 году, когда другой столь не пылкий юноша, обработанный иезуитами, шёл с польской вольницей на захват северной Руси, [8] Говорится о Димитрии самозванце Иосафат Кунцевич сделан был униатским монахом, в видах захвата под иноземную власть Руси южной. В 1614 году, когда казаки, разорители Синопа, сделались опасны для творцов унии своим именем православного воинства, Кунцевич сделался ещё страшнее для поборников древней русской религии — чернецов и светских священников — своим апостольским красноречием и видимой законностью действий своих. В этом году Иосиф Велямин Рутский был возведён в сан митрополита, на место скончавшегося Ипатия Потея, а Кунцевичу предоставлено было важное место архимандрита в Святотроицком монастыре. Иезуиты знали, к чему готовили Кунцевича: они признали излишним обучить его необходимому в тогдашнем образовании латинскому языку. Даже по-русски и по-польски Кунцевич писал весьма безграмотно; но его природное красноречие тем вернее пленяло слушателей. Оно действовало до такой степени неотразимо, что православные уподобляли Кунцевича самому дьяволу, по его искусству увлекать человеческие души в погибель. Стоило только послушать этого паписта несколько минут, и невооружённый догматами православия слушатель делался сторонником папы. В Вильне, у его ненавистников, появилась больших размеров картина, на которой Потей и Рутский были представлены в свойственных их сану одеждах, с сияющими радостью лицами, а Кунцевич намалёван был в виде духа тьмы, с крюком в руке и с надписью: душохват. Он хватал души необразованных людей тем успешнее, что происходил из их простонародной среды, а души людей образованных уловлял тем скорее, что являл им в себе повторение вдохновенных свыше простолюдинов, которые покорили Христу владык мира сего. Отправляясь, в качестве нового митрополита, в Киев, Рутский взял Кунцевича с собой, в надежде совратить, при его посредстве, даже печерскую братию. Но в обители преподобного Феодосия красноречие униатского апостола оказалось бессильным. Там стояли на древнем предании, как на гранитной скале, и всякую попытку поколебать его принимали за внушение отца лжи. Увлёкшись жаром своего убеждения, Кунцевич промолвил несколько слов, нестерпимых для слуха честных иноков. Ревнители древнего благочестия избили его до полусмерти, и только бегство спасло знаменитого проповедника от преждевременного мученичества.

Этот случай ещё больше воспламенил прозелита новой церкви к ниспровержению старой. Вернувшись в Белоруссию, Кунцевич сделался всепобеждающим ловцом человеков не только между мещанами, но и между панами, которые обыкновенно пренебрегали унией и, получив отвращение к «хлопской вере», переходили прямо в католичество. Между прочими, сумел он совратить в унию и того Мелешка, смоленского каштеляна, который, при воцарении Сигизмунда IIІ, так саркастически осмеивал польский элемент, развращавший старинные русские нравы. Совратил он в унию и сподвижника князя Острожского в борьбе за православие, Фёдора Скумина-Тишкевича, новгородского воеводу, и сына его Януша, референдария великого княжества Литовского, впоследствии троцкого и виленского воеводу. Не только православные дома, но и дома самых яростных кальвинцев увлеклись проповедуемой им верой в спасительность единой истинной церкви. Брестский воевода Христофор Зенович, умирая, оставил завещание: чтобы, на случай перехода потомства его в «языческую религию», тело его было вынесено из церкви и похоронено под открытым небом. Теперь вдова этого самого Зеновича, пани Федора, сделалась последовательницей учения Душохвата.

В награду за необыкновенные подвиги, римская курия возвела Кунцевича в сан полотского архиепископа. В тот самый год, когда Конашевич-Сагайдачный созвал 20 тысяч казаков на выручку из беды королевича Владислава с его Оссолинскими, с его Казановскими и Ходкевичами, Кунцевич торжественно вступил в резиденцию своей архиепископии, как бы готовясь восполнить неуспех польского элемента в Московщине покорением ему русского элемента дома. Иезуиты, во главе местного духовенства латинского, встретили созданного ими апостола процессией у входа в город. Участвовали в процессии и православные члены городского управления. Чувства ненависти, страха новых гонений и решимости не даться в руки иноверцам выразились глухо, но многозначительно, в приветствии одного из бургомистров, который заключил свою речь к архиепископу словами: «Если вступаешь в град сей с благими намерениями, гряди во имя Господне; если же замышляешь противное, лучше бы тебе не входить в него»!

Ещё завзятее обошёлся с законным архиеписком город Могилёв. Когда Кунцевич приблизился к городу, зазвонили в вечевой колокол, висевший на ратуше. Произошла тревога. Народ высыпал на городской вал с оружием в руках, а магистрат вышел за город с цеховыми знамёнами, и советовал Кунцевичу не въезжать в Могилёв, чтоб не было с ним того, что постигло Рогозу в Слуцке, Потея в Киеве, Вильне и Львове, а Грековича в Перемышле и других местах. [9] До нас дошла только угроза могилёвских мещан, но какие именно демонстрации против унии делались православными в означенных местах, мы не знаем. Что касается до бунта могилёвских мещан против унии, то он окончился сиденьем зачинщиков в тюрьме и окупом у предержащих властей, как это видно из следующих слов «киевских обывателей», приписавшихся к войску Сагайдачнаго: «у Могилёве килька мещан за веру на горло посажено, от которых пан канцлер Литовский шесть тысячей червонных хочет, если хотят быти вольными, а иншых ведь и выличити трудно всюды». (Археогр. Сб. I. 265).

Но это значило — лить масло на огонь. Кунцевич вовсе не был злой, напротив, по природе своей, это был энергически добрый человек. Не за богатство, не за власть перешёл он из православия в унию, как сделали первые униаты епископы и архимандриты. Он веровал искренне в нравственное превосходство латинской церкви и в святость Христова наместника на земле. Он презирал глубоко мещанство, как тупоумную чернь, вмешивающуюся в церковные дела. Он всей душой жаждал одолеть схизму, которая представлялась ему «чудовищем нечестивых догматов и делом дьявола», как выражалась о ней папская булла. Себя он не щадил нимало, и мученическая смерть была для него идеалом счастья в земном странствовании. Погружаясь в душеспасительные помыслы, он взирал на собственное тело, как на препятствие ко входу в божественную область человеческого существования. Он изнурял себя постами и ночными бдениями; он бичевался до кровавых синяков, и на свежие раны надевал власяницу. Экзальтированный иезуитами ум его, задолго до постигшей его мученической кончины, уготовил ему ту святость у Господа на небесах, которой, в католических сказаниях, сияет столько истинно добродетельных людей и столько безумных злодеев. Встречаемые им на пути к своей цели препятствия только усиливали в нём фанатизм, который в своих проявлениях отличался мрачной холодностью, чем он в особенности «омерзел народу», как выражается о нём, в письме к Рутскому, Лев Сопега. На него собиралась гроза со всех сторон, и всего сильнее — в сердцах жителей древнего города Витебска. Но чем больше было опасности, тем больше разгоралось его сердце, созданное, как это иногда бывает, или для высоких подвигов любви, или для мрачной тираниии.