Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Так умели говорить наши паны о самопожертвовании, и однако ж никто из них не пожертвовал ничем во всё время борьбы православия с унией. Ни одного можновладного мученика не представило нам смутное время в истории южнорусской церкви, и даже ни одно панское имение не было секвестровано за обещанную панскими манифестациями поддержку и защиту мещан, гонимых всевозможными способами, караемых денежными взысканиями и казнимых смертной казнью. Суппликация 1622 года была такой же фальшивой тревогой со стороны православной шляхты, как и все протесты «патрона православной веры», прозванного, как бы в насмешку, Святопамятным. [15] Сие название соединил впервые с именем князя Константина-Василия Острожского сочинитель панегирического посвящения Петру Могиле изданного во Львове в 1630 году «Октопха сиречь Осмогласинка». Можно сказать, что уже в его время дело отечественной веры сознавалось проигранным. Из неё старались только извлечь фамильные выгоды, то есть не отказаться от неё безвозмездно. Как люди по своему веку широко образованные, они в душе пренебрегали простонародным и монастырским православием. Как привилегированное сословие, они из-за интересов валящейся перед ними церкви не смели возмущать источник своих привилегий. Как члены общества, привыкшего жить не по средствам, они непреодолимо увлекались материальными выгодами. Наконец, как жертвы социального соблазна, предстоявшего им в виде высших и низших дигнитарств, они ораторствовали на каждом сейме в пользу православия, как будто для того только, чтобы подороже продать себя, и с каждым годом увеличивали собой число явных отступников. Между тем люди, одушевлённые истинной любовью к предкам и старине, люди, подобные Исаии Копинскому или Иову Борецкому, напрасно гальванизировали умирающее сословие электрическим током духа своего; напрасно выпрашивали у панов такие, можно сказать, прощальные фундации, какими оказались заднепровские монастыри в имениях Корибутов Вишневецких и самое пожертвование дома Ложек от имени Анны Гулевичевны; напрасно сочиняли для них красноречивые манифестации вроде «Суппликации к светлейшему и ясновельможному Сенату». Видя неудержимое тяготение своих двуличных патронов к польскому центру, они оставляли их без ругательств, какими противная сторона осыпала поборников православия, и, вместе с низшими классами русского народа, стремились к более сильной точке тяготения, к центру московскому.

История Руси, находившейся в составе Польского королевства, долго ещё будет писаться с пробелами. Кроме молчания малограмотных её представителей, нас постоянно останавливает молчание о ней людей, которые, считая народом одно привилегированное сословие, занимались только его интересами, и лишь по отношению к зтим интересам упоминали отрывочно о движениях в низших классах. К таким отрывочным упоминаниям принадлежат заключительные слова сеймовой записки Щенсного Гербурта, [16] О Гербурте Щенсном Кальнофонский упоминает в своей Тератургиме (стр. 172), и нам следует принять его отзыв к сведению: «Napisał niedawno pożyły у wysokiey nauki, mądrości, vwagi у doskonałey w starożytności pzesiwiałey wiadomości Szczęsny Herbnrt, w owym Krakowskim po rokoszowey porażce zasadzony gmachu: Śpiewa słowik na topoli, A przecie go w sercu holi: Śpiewa więzień okowany, Licząc w swoim ciele rany... которой он, в 1613 году, увещевал своих собратий относиться к русским правам и обычаям внимательнее: «Несколько десятков тысяч руснаков, вытесненных поборами, поселилось около Эгра и Сольнока. Чего надобно ждать от них? Одного: что за грабёж они воздадут грабежом, а за нарушение веры своей — нарушением наших денежных мешков, возов и последнего нашего имущества». Это — тёмное, но весьма важное указание на эмиграцию, бывшую следствием национальной и религиозной нетерпимости известной части польского общества. Другое подобное указание мы находим в знаменитой сеймовой Суппликации 1623 года. «Какой дух мы возбуждаем один против другого внутри отечества для отпора ежедневного нашего неприятеля (Татарина)?.. Нет надобности говорить, какой: он высказывается слишком ясно. До слуха каждого из нас доходит плач, рыдание и нареканье нашего несчастного русского народа [который был нерушимой стеной Польскому королевству от этого неприятеля] по городам и местечкам, наконец уже и по сёлам королевским и панским, что людей, вытесненных по поводу унии из домов и имуществ своих, едва может уже вмещать Понизовье [17] Здесь разумеется понизовье Белорусское, примыкавшее к Днепру, а не украинское, лежавшее ниже Черкасс и Кременчуга. и Украина».

Как ни глухо говорится в этих документах о том, на что не хотела шляхта смотреть, как на дело, одинаково опасное и для государства, и для отдельных панских домов, но нельзя не видеть, что уния присоединилась к беспорядочному польскому хозяйничанью в королевских и панских имениях, чтобы ещё больше усилить движение населения из внутренних русских провинций Польши к её окраинам. Этим способом Киевская земля, продолжавшая колонизоваться до самой Хмельнитчины, получила приток белорусского населения, и в лице страдавших из-за унии эмигрантов приобретала опору православию. Этим же способом казаки — что было ещё опаснее для шляхты — делались более или менее солидарны с церковью. Последние слова требуют немедленного объяснения.

Мы уже знаем, что после всякого татарского набега и опустошения украинных областей Речи Посполитой, казаков на Низу прибывало. [18] См. том II, стр. 215. Люди, лишённые крова и семьи, искали собственной гибели в наездах на мусульманские владения и в нападениях на турецкие морские суда, а не то — разбойничали дома, презирая одинаково, как опасности войны, так и страх ответственности перед законом. Мы знаем также, что казацкие купы росли от бегства за Пороги всех теснимых тогдашней семьёй, школой, общественностью и вообще — каких бы то ни было преступников. Много было между казаками шляхтичей, доведённых до бедности так называемыми экзорбитанциями крупных землевладельцев; ещё больше — таких, которые были инфамизованы и объявлены банитами за собственную необузданность. Теперь к старому контингенту казачества прибавлялся новый. Принуждение мещан к унии, лишение мест в магистратских лавицах, судебное преследование сопротивляющихся королевским повелениям, кара за такие дела, как убийства и увечья при запечатывании церквей и захвате, во имя закона, церковных имуществ, — всё это производило, пожалуй, столько же отчаянных людей, как и татарские набеги, и столько же людей мстительных, как и шляхетское бессудье. Беглецы и скитальцы приносили с собой в Украину и на Запорожье самые мрачные воспоминания о новой, измышлённой иезуитами вере, которая всеми неправдами старалась побороть веру старую. Они подкрепляли религиозный энтузиазм киевских мещан, среди которых водворялись они по всем украинским городам и сёлам проносили имя унии, как чудовищно-отвратительное явление, а казакам, проживавшим в панских стражницах или по городским винокурням и броварням, давали новый предлог к грабежу и разбою во имя обижаемой веры, которой иногда прикрывалась и Наливайкова вольница.