Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

— Ах, Мозервальд, — отвечал я ему, — вы совершению напрасно терзаете меня! Я не мог поступать так, как вы думаете, а если бы даже и мог, то разве вы не видите, что уже поздно?

— Нет, может быть, и не поздно! Как знать, может быть, я приношу ей жизнь, я, толстый прозаический еврей! Позавчера мне казалось, что она вот-вот испустит при мне последний вздох, а сегодня она точно воскресла. Пусть только она продержится в этом состоянии еще несколько дней, и мы увезем ее и окружим разными утехами и развлечениями. Если нужно, я истрачу на это миллионы, но мы спасем ее!

В эту минуту за мной прибежала Бианка, крича, что ее госпожа умерла. Мы бросились в ее спальню. Она еще дышала, но лежала в обмороке, неподвижно и мертвенно-бледная.

Ее лечил лучший местный доктор. Он уже отказался от боя, т. е. прописывал ей теперь только ничтожные лекарства, но навещал он ее каждый день, и тут явился как раз в ту минуту, как я посылал за ним.

— Это конец? — спросил его совсем шепотом Мозервальд.

— Э, кто знает? — отвечал доктор, сокрушенно пожимая плечами.

— Как! — вскричал я. — Вы не можете привести ее в чувство? Она так и умрет, не взглянув на нас, не узнав нас, не простившись с нами?

— Говорите шепотом, — сказал доктор, — она вас, может быть, слышит. Кажется, это случай каталепсии.

— Боже мой! — вскричала вдруг Бианка, бледнея и указывая нам вглубь галереи, все двери которой стояли настежь для того, чтобы воздух проходил свободно по комнатам. — Смотрите-ка, кто там идет!..

Тот, кто шел к нам, точно ангел смерти, был Вальведр!

Он вошел, как бы не видя никого из нас, прямо подошел к жене, взял ее за руку и внимательно глядел на нее в течение нескольких секунд. Затем он окликнул ее по имени, и она открыла губы, чтобы ответить ему, но голос не повиновался ей.

Страшное молчание длилось еще несколько мгновений, и Вальведр опять сказал, наклоняясь к ней, с бесконечной мягкостью в тоне:

— Алида!

Она пошевелилась и поднялась, точно привидение, упала снова, открыла глаза, закричала раздирающим голосом и обхватила обеими руками шею Вальведра.

Прошло еще несколько минут, и к ней вернулись голос и взор, но я не слыхал того, что она говорила. Я был пригвожден к своему месту, сраженный внутренним столкновением невыразимых волнений. Вальведр, сказали мне потом, не обращал, по-видимому, на меня ни малейшего внимания. Мозервальд схватил меня с силой за руку и увлек из комнаты.

Я был положительно в каком-то бреду. Я не знал больше, ни где я, ни что произошло. Доктор явился теперь помогать мне, и я способствовал ему, как только мог, чувствуя, что схожу с ума, и желая иметь силы дотянуть до конца моей ужасной судьбы. Оправившись, я узнал, что Алида успокоилась и могла прожить еще несколько дней или несколько часов. Муж ее оставался с ней наедине.

Доктор ушел, говоря, что новоприбывший знает, очевидно, не хуже него, как нужно ухаживать за больными при подобных обстоятельствах.

Бианка подслушивала у двери. Я разозлился на нее и резко вытолкал ее во двор. Я не хотел позволить самому себе слышать то, что Вальведр говорил жене в эту последнюю минуту. Любопытство горничной, несмотря на все ее прекрасные намерения, казалось мне осквернением.

Оставшись вдвоем с Мозервальдом в гостиной, примыкавшей к спальне Алиды, я сидел уныло, точно охваченный каким-то священным ужасом. Мы должны были оставаться тут, на случай, если бы понадобилась наша помощь. Мозервальду хотелось слушать, как и Бианке, а я знал, что стоило подойти к двери, чтобы слышать все. Но я насильно держал его при себе на другом конце гостиной. До нас долетал мягкий и убедительный голос Вальведра, но ни одно отчетливое слово не подчеркивало интонаций этого голоса. Пот катился у меня по лбу, до такой степени мне было тяжело переносить эту бездеятельность, эту неуверенность, эту пассивную покорность перед последним кризисом.

Вдруг дверь тихонько отворилась, и к нам подошел Вальведр. Он поздоровался с Мозервальдом и извинился, что оставляет его одного, но просил его не уходить. Затем он обратился ко мне и сказал, что г-жа де-Вальведр желает видеть меня. Он имел вежливый и серьезный вид человека, принимающего гостей в своем собственном доме в разгар домашнего несчастья.

Он вернулся к Алиде вместе со мной и сказал ей, точно представляя ей меня:

— Вот ваш друг, тот преданный друг, которому вы хотите выразить вашу признательность. Все, что вы мне сказали о его попечениях и его безусловной привязанности, оправдывает ваше желание пожать ему руку, и я вовсе не приехал сюда с намерением удалить его от вас в такую минуту, когда все привязанные к вам лица хотят и должны доказать вам эту привязанность. Это утешение среди ваших страданий, а вы знаете, что я приношу вам всю должную нежность и заботливость моего сердца. Не бойтесь же ничего, и, если вы желаете дать кое-какие приказания, которые, по вашему мнению, будут лучше исполнены другими, чем мною, то я уйду.

— Нет, нет, — отвечала Алида, удерживая его за одну руку, пока она схватывала меня другой рукой, — не уходите еще от меня!.. Мне хотелось бы умереть между вами обоими, между ним, все сделавшим для спасения моей жизни, и вами, явившимся спасти мою душу!

Затем, приподнимаясь у нас на руках и глядя на нас поочередно с выражением отчаянного ужаса, она прибавила:

— Теперь вы держитесь так в моем присутствии для того, чтобы я могла умереть спокойно. Но едва лишь меня прикроет саван, как вы станете драться!

— Нет! — отвечал я с силой. — Я клянусь, что этого не случится!

— Я понимаю вас, — сказал Вальведр, — и намерения ваши мне известны. Вы предложите мне свою жизнь и не станете защищаться. Вот видите, — прибавил он, обращаясь к жене, — что мы не можем драться. Успокойтесь, дочь моя, я не сделаю никогда никакой подлости. Я только что дал вам здесь слово не мстить тому, кто был предан вам телом и душой в этих тяжелых испытаниях, а слову своему я изменять не умею.

— Я спокойна, — отвечала Алида, поднося к губам руку своего мужа. — О, Боже мой! Значит, ты меня прощаешь!.. Только дети мои… мои дети, о которых я не заботилась… которых бросила… не умела любить, пока жила с ними… и которых мне нельзя будет поцеловать в последний раз… Дорогие дети! Бедный Паолино! Ах, Вальведр, не правда ли, что это жестокое искупление, и что в силу его все простится мне? Если бы вы знали, как я их обожала, оплакивала! Как мое бедное непоследовательное сердце разрывалось на части в разлуке! Как я понимала, что жертва эта превышает мои силы, и как в моих глазах Паолино, который печалил и пугал меня и которого я не смела целовать, показался мне прекрасным и добрым, и как я бесконечно жалела о нем в часы агонии! Вот он, Франсис, знает, что я не делала больше разницы между ними, и что я была бы хорошей матерью, если бы… Но я их больше не увижу!.. Придется остаться здесь, под этой чужестранной землей, под этим жестоким солнцем, которое должно было исцелить меня и которое вечно смеется, пока люди умирают!..