Франсис Карко - Горестная история о Франсуа Вийоне

В тот же день Франсуа купил кинжал и спрятал его под одеждой, полный решимости воспользоваться им, если возникнет такая необходимость. Теперь его мысли были заняты не столько Катриной, сколько Сермуазом, и что самое любопытное, Франсуа был доволен этим — он почувствовал неожиданное облегчение.

Решив больше не бродить под окнами Катрины, Франсуа теперь шатался по окрестным улочкам или спускался к Сене и, прежде чем наступит темнота, усаживался под монастырскими часами на каменную скамью; ему нравилось сидеть на ней, разглядывая прохожих. Соседка, которая каждый вечер садилась рядом с ним, рассказывала ему про некоторых людей, что проходили мимо. Она была молода и хороша собой. Франсуа тайком, чтобы никто не заметил, тискал ее и удивлялся, что она ему приятна, но гораздо больше его забавляло наблюдать, как она вспыхивает, завидев его.

После долгих душных дней на улице Сен-Жак подул легкий ветерок. Кончился май, наступил июнь, принесший такую немыслимую, изнурительную жару, которая не спадала даже ночами, что по вечерам лавочники торчали у дверей на улице, не решаясь отправиться спать.

Праздник тела Господня выдался особенно жарким. И пока процессия проносила, как заведено, тело Господа нашего Иисуса Христа под украшенным розами и золотыми лентами балдахином через квартал Сен-Бенуа, Франсуа, который следовал за кортежем, состоявшим из священников, причетников и носильщиков в венках из майорана и белых фиалок, боялся, что задохнется. От запаха вянущей зелени, цветов, ладана, пыли в горле першило; украшавшие дома разноцветные сукна недвижно свисали из окон, и ни одно дуновение ветерка не шевельнуло их. Воздух, казалось, застыл. Возле переносных алтарей стояли подсвечники с горящими свечами; их сверкающее пламя поднималось вертикально и не колебалось в недвижном воздухе.

Вечер не принес прохлады, стояла такая же несносная жара, как и днем, только усилился церковный запах ладана да приторный аромат растоптанных цветов, и Франсуа впервые за этот день стало легче дышать, только когда он плюхнулся на свою любимую скамью. Он ждал девушку, и вот она пришла, и тогда, глубоко вздохнув, Франсуа предложил:

— Изабо, а не останетесь ли вы со мной на всю ночь?

— Мэтр Франсуа, не надо так шутить, — ответила она.

— Я и в мыслях не держал шутить.

— Я — благонравная девушка, — улыбнулась Изабо.

Франсуа привлек ее к себе и стал нашептывать, что цветы, которые в таком изобилии разбрасывали и затаптывали по пути следования процессии, источают такое благоухание, что невозможно не думать о любви.

— Да, вы правы, — размягченным голосом отвечала девушка, — но меня будут искать и придут за мной.

— Ну и что? — сказал Франсуа. — Вы уйдете, а потом придете обратно.

Он обнял Изабо за талию и приник к ней, как вдруг перед скамьей вырос Сермуаз, приближение которого Франсуа проворонил, и воскликнул:

— Благодарение Господу! Наконец-то, мэтр Франсуа, я отыскал вас!

Изабо вскочила со скамьи.

— Добрый вечер, — сухо поздоровался Франсуа.

Он тоже встал и, глядя в глаза Сермуазу, осведомился:

— Что вам угодно? У вас ко мне какие-нибудь претензии?

Сермуаз усмехнулся, и Франсуа, видя, что он ищет оружие, схватил его за руку и предложил:

— Сядьте. Давайте поговорим.

— Ну нет, — отскочив в сторону, прошипел побледневший от ярости священник. — Разговора у нас не получится, вам придется дать мне удовлетворение. — Ах, вот как?

Вместо ответа Сермуаз выхватил кинжал, взмахнул им и ударил поэта, нанеся серьезную рану: лезвие почти отхватило ему нижнюю губу, из которой хлынула кровь.

Изабо спаслась бегством. Франсуа, преследуемый Сермуазом, тоже бросился бежать, но через несколько шагов остановился, выхватил кинжал и нагнулся к земле. Около монастырской стены он поднял булыжник, и когда изрыгающий проклятия Сермуаз настиг его, вонзил тому в пах кинжал, который так и остался торчать в ране. Сермуаз пошатнулся.

— Ты сам нарывался на это, — бросил ему Франсуа.

Однако окровавленный Сермуаз не угомонился, он накинулся на поэта, и тот, подняв булыжник, который сжимал в руке, изо всей силы ударил им священника.

— Убивают! — неожиданно завопил какой-то прохожий. — Держи убийцу!

Франсуа повернулся к нему и сказал:

— Я не виноват. Он напал на меня.

— Он почти убил его! — воскликнула женщина в летах.

— Я?

— Ты, а кто ж еще? — подтвердил прохожий, первым поднявший крик, и, указав на Сермуаза, сказал: — Давайте отнесем его к лекарю, чтоб ему помогли, если только уже не поздно. Ну, кто со мной?

Франсуа в совершенной растерянности стоял, промокал кровь на губе и смотрел, как набежавшие прохожие подняли Сермуаза и понесли его в сторону квартала Сен-Бенуа. Ошеломленно оглядывая людей, которые стояли кольцом вокруг него, он только тупо повторял:

— Я не виноват. Видите, он ранил меня. Я защищался.

— Смывайся отсюда, — посоветовал кто-то из толпы. — И побыстрей.

— Ну да…

— Смывайся, говорят тебе.

— Но почему?

— Да потому, что ты влип в дерьмо, — растолковал ему тот же голос.

Поняв, что совет весьма разумен, Франсуа медленно пошел по улице Матюрен. И, лишь пройдя изрядный кусок, бросился бежать и остановился только у лавки цирюльника.

Рана горела: почти что отрезанная губа открывала нижние зубы и челюсть распухла и почернела. Цирюльник наложил на рану повязку, после чего спросил у Франсуа, поскольку должен был сообщать о всех ранениях в превотство, как его зовут, а также где и кто его ранил.

— Звать меня Франсуа Мутон, — ответил поэт.

Цирюльник кивнул и сказал:

— Сейчас тебе надо будет подписаться.

— У меня болит…

— Распишись здесь, — указал цирюльник, после того как записал, что у нижеподписавшегося наполовину отрезана нижняя губа вследствие удара кинжалом, нанесенного неким Сермуазом. — Давай…

— Погодите, я должен прочитать, — возразил Франсуа.

Но так как цирюльник пошел и из предосторожности запер дверь, Франсуа взял перо, однако вместо того чтобы поставить в указанном месте подпись, нарисовал жирный крест, заявив, что писать не обучен.

Дни следовали за днями, ползли медленно, неспешно, и много прошло их между тем вечером праздника тела Господня, когда Вийон был арестован за убийство Сермуаза, и зимним утром, в которое он возвратился в Париж после полугода скитальческой жизни по дорогам, лесам, селениям, безмолвным и безлюдным равнинам. Франсуа превратился в оборванца. Он высох, почернел — ни дать, ни взять, цыган, — глаза ввалились, рот обезображен уродливым шрамом, одежда превратилась в лохмотья, и во всем его существе ощущалась тревога, а в глазах затаился нескрываемый страх.