Этель Войнич - Все романы в одном томе

— О господи! — вырвалось у Ривареса. Это был почти вопль, беспощадно подавленный.

Рене, похолодев от ужаса, слушал, как тяжело дышит больной. Но вскоре Риварес извинился с мягкой улыбкой:

— Простите, господин Мартель. Это я просто от неожиданности. Мне вовсе не так уж больно. Попробуем еще раз?

Эту улыбку Риваресу удалось сохранить до конца осмотра. Маршан знаком отозвал Рене в сторону.

— Когда мы на него не смотрим, — прошептал он, — ему не надо так сдерживаться.

После минутного колебания Рене зашептал:

— Не попробовать ли вам уговорить его оставить это притворство? Ну хотя бы при нас с вами. Ведь это так мучительно и так изматывает его. Конечно, боль следует переносить мужественно, но всему есть предел. Не понимаю, почему он старается убедить нас, что ему не больно? От этого ему только хуже.

Маршан зарычал на него, словно рассерженный медведь.

— Конечно вам этого не понять. Дело в том, что терпеть приходится ему, а не вам, и пусть поступает, как ему легче. Ну, если вы собираетесь дежурить около него ночью, вам пора ложиться.

Рене не стал возражать. Даже если отбросить его привязанность к Риваресу, которая сковывала ему язык, он не смог бы ясно выразить свою мысль. Ему казалось, что за всей этой великолепной стойкостью укрывается не стоицизм, не гордость, не боязнь огорчить других, а исступленная застенчивость, парализующее душу недоверие. «Почему он так боится нас? — снова и снова спрашивал себя Рене. — Он всем нам спас жизнь, а сам таит свою боль, словно его окружают враги. Неужели он думает, что нам безразлично? Не может быть!»

Когда Рене в сумерках вернулся, Маршан встретил его у входа в палатку.

— Я буду дежурить около него и ночью. Ему стало хуже.

— Вы дали ему опий?

— Дал немного, но почти безрезультатно — слишком сильный приступ. Если боль не утихнет, придется дать большую дозу. Входите, он вас спрашивал.

Рене вошел один. Риварес схватил его за руку.

— Отправьте Маршана спать. Он не должен быть сегодня здесь. Я объясню потом.

— Он хочет, чтобы сегодня около него дежурил я, — сказал Рене, вернувшись к Маршану. — Так как же нам быть?

— Самое главное — не волновать его. Оставайтесь, я вам доверяю.

Рене записал, что нужно делать.

— Постарайтесь обойтись без опия, — сказал Маршан, — через час, если приступ не прекратится, позовите меня, а если он начнет бредить, то и раньше. Это легко может случиться. Не уходите, если он задремлет. Я не сразу лягу.

Когда Маршан ушел, Риварес знаком подозвал Рене. Голос его был так тих, что пришлось наклониться, чтобы его расслышать.

— Обещайте мне… не звать его… что бы ни случилось, даже если я сам буду просить…

— Но он может помочь вам. Он даст вам опий.

— Он может напиться, а Гийоме может… С вами я в безопасности.

Он заговорил более отчетливо, превозмогая себя:

— Раньше во время таких припадков у меня иногда начинался бред. Как знать, что я могу наговорить? Хотелось бы вам, чтоб ваши секреты знал Маршан?

Рене заколебался, вспомнив про бабочку и корзины для рыбы.

— Как хотите, — сказал он наконец. — Обещаю не звать его, если только… — он не докончил.

— Если только…

— Вы должны предоставить мне некоторую свободу действий. Если мне покажется…

— Что я умираю? Этого не бойтесь! Так вы обещаете?

— Да.

— Раз так — вашу руку, Не беспокойтесь. Меня нелегко убить.

После долгого молчания он вдруг опять заговорил новым, хриплым голосом:

— Неужели вы не знаете, что убить меня нельзя? Ни переломав мне кости — это уже пробовали. Ни разбив сердце. О нет, убить меня невозможно — я всегда оживаю!

Немного погодя он начал бредить; быстро говорил то по-испански, то по-итальянски, но больше всего по-английски, причем, к удивлению Рене, очень чисто, без малейшего акцента. Один раз он попросил воды, но когда Рене подал ему стакан, он с неистовым криком: «Не подходите ко мне! Вы мне лгали!» — оттолкнул его от себя.

Снова и снова в разных вариантах повторял он эту фразу:

— Вы довели меня до этого, вы! Я верил вам, а вы мне лгали!

«Вероятно, какая-нибудь женщина», — подумал Рене. Вскоре Риварес, повторяя эту фразу, вскрикнул: «Падре! Падре! Падре!» И эти слова он повторял всю ночь, среди бессвязных обрывков поразительно разнообразных воспоминаний. Часто слова были еле слышны и мешались друг с другом, иногда голос совсем ослабевал, но порой из невнятного бормотания резко, как вспышки молний, вырывались отдельные фразы.

— Я знаю, что все разбилось. Я поскользнулся, — мешок был такой тяжелый. Но ведь это все, что я заработал за неделю, я же умру с голоду!

А немного погодя:

— Экс-ле-Бен? Но ведь это очень утомительное путешествие. А мама не любит останавливаться в незнакомых отелях. Но если вы считаете, что это нужно, я полагаю, мы могли бы снять виллу и взять с собой наших слуг?

Вскоре он заговорил совсем обыденным тоном:

— Мне очень жаль, падре, но у меня плохо идет святой Ириней. Нет, дело не в греческом, но он невыносимо скучен, в нем нет ничего человечного… Не кажется ли вам…

Последние слова прервал крик беспомощного существа, охваченного животным страхом:

— Не надо, не надо! Не спускайте на меня собак! Вы же видите — я хромой. Можете обыскать меня, если хотите, — я ничего не крал! Эта куртка? Говорю вам, она сама мне ее дала!..

Один раз он принялся считать по пальцам:

— Штегер за меня, Лортиг… тоже… помогли сороконожки… значит двое. И Гийоме за меня — трое. Только надо смеяться, не забывать смеяться его шуткам. Маршан… Но Мартель, Мартель! Что же мне делать с Мартелем?

После этого пошли обрывки шуточных туземных песенок:

И, подражая молодой мулатке, которая жеманится и хихикает:

Далее шли глупые непристойности, которые он бормотал скороговоркой то мужским, то женским голосом. Это несомненно были отрывки цирковой программы. К цирку он возвращался снова и снова. Цирк, боль и человек, который ему лгал, — вплетались во все, о чем бы он ни говорил.

— Почему Хайме так взбесился? Потому, что я потерял сознание? Но ведь я же не нарочно! А через минуту он уже кричал:

— Падре, почему же вы не сказали мне правду? Неужели вы думали, я не пойму? Как могли вы мне лгать, как вы могли?

Риварес долго что-то неразборчиво, бессвязно бормотал и вдруг перешел на испуганный шепот:

— Погодите! Погодите немного… опять начинается. Да, скажу, скажу потом… а сейчас не могу… Как раскаленный нож…

Иногда раздавался взрыв жуткого хохота:

— Ваша репутация не пострадает. Я никому не расскажу, а они тоже попридержат языки, раз уж из-за этого произошло самоубийство. Разве можно — такой скандал в почтенном английском семействе! И не бойтесь, со мной уже покончено — я мертв, и на мне лежит проклятье, а вы станете святым в раю. Ведь богу все равно. Он привык спасать мир ценой чужих страданий.