Этель Войнич - Все романы в одном томе

Да, синьор Джузеппе может спать спокойно, — он действовал честно, и мстительный призрак не будет тревожить его совесть. Он с самого начала предупредил: «Меня не интересует ваша личная судьба». Он не просил и не предлагал любви. Дело должно было быть сделано, а во что это обойдется исполнителю, его не интересовало. Дело было сделано, и он пошел дальше своим путем. Как Гурупира, но не как Иуда. Предать любовь может только тот, кого любят…

Сидя около камина и глядя на догорающие угли, Феликс перебирал в памяти тех, кто обманывал его. От рождения он, вероятно, был очень доверчив — процессия получилась весьма внушительная. Мать, которая лелеяла его и лгала ему; обожаемая мать, которая умерла в его объятьях с поцелуем и ложью на устах. Священник, выдавший тайну исповеди. Юноши, которые называли его своим товарищем и при первом же слове клеветы сразу поверили, что он способен на подлость. Девушка, которая была чутким другом, пока он, в минуту смертельного горя, не попросил ее о помощи, а тогда она дала ему пощечину. И был еще один друг — и святой, и отец, и лгун…

Он вскочил и расправил плечи. Какая глупость — уже давно за полночь, впереди долгое путешествие, а он сидит не двигаясь, словно решил подхватить простуду. Эти воспоминания принадлежат той жизни, которая уже кончилась; подобно пеплу, они бледны и хрупки. А сейчас пора ложиться.

Он вошел в спальню и стал раздеваться. Сзади что-то шевельнулось — оттуда пахнуло зловоньем, сверкнули зубы, блеснули белки глаз.

— Значит, все твои благородные друзья предали тебя? Тогда попробуй довериться мне.

Это был негр, торговец фруктами. Он с воплем отскочил, обеими руками оттолкнув гнусное черное лицо. Оно рассыпалось и расплылось на полу отвратительным пятном.

Он стоял задыхаясь, весь мокрый от пота, и его била дрожь. Какой холод, какой невыносимый холод! Нужно вернуться к огню, или он умрет от холода. Он осторожно переступил через ковер, обойдя место, где упало лицо. Но оно уже совсем сгнило, от него не осталось и следа. В гостиной он опустился на колени перед камином и, поправив поленья, стал раздувать огонь. Но пламя не вспыхивало. Он нагнулся, чтобы подуть на угли, и в лицо ему пахнул густой запах мускуса.

Женщины — накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали… Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам…

— Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех — это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями.

И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали.

— Доверься мне, я не предам!

— Нет, не верь ей, доверься мне!

Голоса слились. в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдет с ума, сойдет с ума.

— Хайме! Хайме, отгони женщин! только женщин…

Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был.

— Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти — только отгони женщин…

— Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чем ты там бредишь.

— Спасите! — взмолился он и попытался встать. — Спасите!

— Приди ко мне, я спасу тебя, carino! [144] Дорогой — итал. О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины — их он никогда не любил.

— Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь!

Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки.

— Приди ко мне. Вокруг тебя — призраки, прыгай и не бойся. Если упадешь, то ко мне в объятия.

— Ложь, ложь! — закричал он. — Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез.

Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу.

Заря… заря… Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки.

Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там еще с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты — незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж.

— Не пойдешь ли ты со мной в церковь? — спросила тетя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. — В такое чудесное утро приятно пройтись.

Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь.

Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо ее хранило важную серьезность.

— Мне бы хотелось поговорить с тобой, — начала наконец Анжелика. — Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьей. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя.

— Мне тридцать пять лет, но это еще не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой.

— Конечно, дорогой, у тебя легкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты все время один.

— Ну, не все время, тетя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться.

— Скажи, тебе совсем не нравится Жанна Дюплесси? Хорошая, набожная девушка, и характер чудесный. Я знаю ее с пеленок. И за ней дают хорошее приданое; хотя ты, конечно, слишком не от мира сего, чтобы об этом думать. И ты прав — набожность важнее любых богатств. Но одно другому не мешает, а поместье у них очень хорошее и недалеко от нас. Ее не назовешь красавицей, но она очень мила, и все мы будем так рады, когда ты обзаведешься семьей.