Александр Амфитеатров - Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны.

— Важно после этого ливня трава подымется, — только бы не пошел в затяжку: всходы сгноит… Да где! этак лить — неба не хватит… ишь, его прорвало!

— Иван Афанасьевич, когда вы ляжете, не забудьте погасить лампу: боюсь, когда в доме ночью остается огонь…

Слова эти глухо дошли к нему, сквозь барабан дождя, откуда-то издалека, и, спохватясь, он сообразил, что — под шум непогоды — сидя, задремал…

— Слушаю-с! — покорно закланялся он в сторону стены, из-за которой прозвучал приказ. Не премину исполнить… Позвольте вам почтительнейше пожелать доброй ночи…

— Доброй ночи.

Он разделся проворно, тихо, скромно, стараясь не шелестит платьем, не стучать обувью, осторожный неаккуратный, выставил за неслышно отворенную дверь чуть скрипнувший придвинутый стул… Свет погас… Виктория Павловна, за стеною, на «катафалке» своем, с удовольствием и благодарностью убедилась, что названный супруг ее расположился — совсем, как деликатный пассажир, которого судьба обрекла провести ночь в купе поезда в соседстве с незнакомою пассажиркою. Он и спал-то вежливо, чуть-чуть шипя носом и, даже во сне, стараясь сохранить недвижность и тишину.

А дождь лил, лил и лил, стучал, стучал и стучал. И, под глухой барабан его, Виктории Павловне, на ее катафалке, вдруг, почему-то стало думаться и чудиться, что он не водяной и бесцветный, как все дожди, но кровяной и красный…

— Я знаю, — соображала она, — читала: бывают такие гусеницы… Вихри увлекают их с поверхности земли в тучи и, когда они падают обратно с дождем, то придают ему кровяную окраску… Какой-то ученый объясняет гусеницами кровавый дождь, который был вызван Моисеем, в виде казни египетской… «Волною морского скрывшего древле гонителя мучителя под волною скрыша»…

Волна, тяжелая, теплая, липкая, мерно качает и все наплывает, подступая свинцом к горлу, от нее трудно дышать и хочется вскрикнуть. Виктория Павловна протягивает руки, чтобы оттолкнуть свинцовый напор, но, вдруг, чувствует и видит, что никакой волны нет, а на ней лежит недвижною глыбою покойная Арина Федотовна и злобно светит смеющимися глазами, налитыми желтым пламенем…

— Что тебе надо? — борется задыхающаяся Виктория Павловна. — Зачем ты ходишь ко мне? За что ты меня душишь?

Чудище хохочет, бесстыдно кривляется и гудит:

— Как — зачем? Я твой муж!

— Неправда! — лепечет Виктория Павловна, отбиваясь от насунувшегося ужасного тела, — ты не можешь быть моим мужем: ты женщина… мертвая женщина на катафалке… ничего больше!

Чудище хохочет так оглушительно, что Виктории Павловне смех трупа кажется ударом грома.

— Врешь: я мужчина! Посмотри: разве это женское?

И — в один миг — покрывается отвратительными красными гусеницами; они сидят на веках, клубятся вместо волос, извиваются на сосках, ползают по зубам оскаленного хохотом рта…

— А! — кричит Виктория Павловна, и в тоске отвращения, и в торжестве отгадки — теперь я знаю, кто ты! не обманешь меня! Тыне Арина: ты дьявол! Сгинь! пропади!

— Хо-хо-хо! — кривляется чудище, — видать, что повелась с попами. А ну, прочитай молитву от злых духов! а, ну! прочитай!

Виктория Павловна радостно и спешно начинает:

— Да воскреснет…

И — холодеет от нового ужаса: она забыла, как дальше. В смертной тоске, мечется она под тушею, которая становится все тяжелее, наглее, противнее, и повторяет, в беспомощном отчаянии:

— Да воскреснет… да воскреснет… да воскреснет…

А туша, ухватясь руками за бока, заливается громоподобным хохотом, дразнится длинным красным языком и ревет, как медная труба:

— Скорее у тебя лоб треснет!..

— Да воскреснет Бог и расточатся врази его! — диким визгом вылетает наконец из уст Виктории Павловны позабытый стих, с таким усилием памяти, что, в самом деле, голова, в мгновенной страшной боли, будто треснула от напряжения. И в тот же миг, Виктория Павловна, вскинутая сонным ужасом, просыпается от страшного удара грома и видит, что она не лежит, а сидит на кровати, спустив ноги на пол, будто собиралась бежать… А в щели ставень непрерывным голубым трепетом молнии смотрит разгулявшаяся воробьиная ночь… гудит и рокочет… Голова трещит и страшное сердцебиение… Нет сил отдышаться от ночного перепуга… И вертятся в голове беспорядочным вихрем пестрых соринок взметавшиеся дикие мысли:

— Проклятая… проклятая… давно не бывала… опять пришла пугать и мучить… К какому еще несчастию?… Да воскреснет Бог… Экзакустодиан советовал… О, прогони ее, святой мученик Тимофей! Отжени от меня демона, истребленного тобою с сего света…

Первой разумною «ручною» мыслью, в хаосе этом, было:

— Какая ужасная гроза… Не перепуталась бы Феничка?

Виктория Павловна всунула ноги в туфли, зажгла ночник и поднялась, по сообщающейся с спальнею лесенке, в мезонин, к своей девочке. Но Феничка спала спокойно, видимо, даже не слыша непогоды… Виктория Павловна улыбнулась на ее детский сон, перекрестила ее и хотела уже возвратиться к себе в спальню. Но ее мучила жажда. Она тронула Феничкин графин и с досадою увидала, что Акулина с вечера забыла поставить девочке воды. Взяв графин, Виктория Павловна вышла другою дверью и спустилась в сени к чану с водою… Но тут едва не закричала во весь голос, едва не выронила графина из рук. Молнийные вспышки показали ей — на пороге сеней — в отворенной из столовой двери — сидящую понурую фигуру в белом, которая затемненному сознанию молодой женщины едва не почудилась призраком продолжающегося сновидения… Но тут прояснившаяся память вспомнила и подсказала, при каких обстоятельствах Виктория Павловна вечор отошла ко сну, и кем, значит, может быть, таинственная фигура… А фигура, заслышав и завидев ее, спускающуюся с ночником, быстро вскочила и скрылась за дверь…

— Это вы, Иван Афанасьевич? — окликнула Виктория Павловна — и получила слабый ответ:

— Я-с…

Голос дрожал от страха, как у человека, только что пережившего большую, может быть, даже смертную Опасность…

— Почему вы не спите? — строго изумилась Виктория Павловна. — Зачем вы здесь?

Иван Афанасьевич молчал, очевидно, стыдясь сознаться, — и лишь на повторенный тревожно вопрос — ответил:

— Я очень испугался…

— Вы боитесь грозы?

— Нет-с, помилуйте! — возразил Иван Афанасьевич поспешно и даже с некоторою обидою, — чего же ее в доме бояться? Случалось под подобным Божиим благословением и в степи ночевать… Никак нет-с… не грозы… Извините, Виктория Павловна, если я, все-таки, попрошу у вас разрешения зажечь лампу… Потому что… должен признаться, к стыду моему: темнота эта, просто, удручает меня…

— Вы боитесь темноты, — возразила Виктория Павловна, — а я керосинового взрыва… Эти «Молнии» преопасные и, вдобавок, у Акулины они всегда в беспорядке… Погодите. Набросьте на себя что-нибудь и откройте дверь: я пройду к себе через столовую и оставлю вам свой ночник… мне не надо…