Гийом Аполлинер - Французская новелла XX века. 1900–1939

Он подошел к своему дому, поднялся по лестнице. Вдруг он очутится опять в одиночке? Он постучался; никто не ответил. Он постучался еще сильней и только тогда заметил записку на двери: «Я в «Люцерне». Анна участвовала в работе немецких эмигрантов. «Люцерн» — зал, где происходят митинги. Надо купить партийную газету. Он глядел на дверь горестно и, однако, с облегчением. Сколько раз он в страхе думал о первой минуте их встречи! Может быть, за этой дурацкой дверью спит ребенок? Нет, стук разбудил бы его. Да Анна и не оставит его одного…

Когда Касснера освободили, и потом, когда самолет спасся от бури, ему казалось, что спаслась Анна — не он. Теперь он воспринимал ее Отсутствие, как похищение. Он спустился вниз, купил газету: театры… кино… «Люцерн». «Митинг солидарности с заключенными антифашистами». Такие собрания происходили каждую неделю. Анна и там была с ним.

Пятнадцать, может быть, двадцать тысяч человек стиснуты в атмосфере мирового чемпионата, ярмарки и угроз. Они окружены кольцом полицейских; каски отсвечивают. Главный зал не может вместить всех, и в соседних залах установлены громкоговорители. Вокруг Касснера, который с трудом протиснулся вперед, люди — головы подняты вверх, они слушают рык рупора.

— …мой сын был рабочим. Он даже не был социалистом. Его посадили в лагерь, в Ораниенбурге. Там он и умер…

Голос женщины. Когда Касснер наконец-то проник в главный зал, среди красных полотнищ с лозунгами он разглядел силуэт, неловко склонившийся над микрофоном. Дешевая шляпка, черное пальто — воскресная одежда. Внизу — затылки, все одинаковые. Нет, он никогда не найдет Анну в этой толпе!

— …потому что он пошел на манифестацию, как раз перед тем, как другие захватили власть.

— Я никогда не занималась политикой. Говорят, что это не бабье дело. Бабье дело — дети. А детей они убивают…

— Я… я… Я не стану произносить речь…

Касснер знал этот страх оратора, еще не привыкшего к толпе, парализованного, как только первое возбуждение спадает, раздавленное взволнованностью зала. К тому же часть аудитории не понимала по-немецки. Пауза тоже была убедительной, как прерванный крик затравленного зверя. Вытянув шеи, толпа задыхалась; она не хотела оставить эту женщину. Касснер подумал об улице, куда эта одышка передавалась громкоговорителями: может быть, Анна слушает ее там?.. Он прошел за трибуну. Он искал Анну до головокружения среди тысячи лиц, теперь повернутых к нему.

— Скажи, что это им не сойдет с рук, — пробормотала вполголоса другая женщина.

Она подсказывала, как в школе. Женщина возле микрофона не двигалась, и Касснер глядел на застывшую спину старой измученной Эриннии, которой подсказывает мщение. По беспокойству на лицах он понял, что она не находит слов. Все сильней и сильней она горбилась, как будто она хотела вырвать из земли слова, которых ей не хватало.

— Его убили… Вот это я должна сказать всем. А остальное… Делегаты будут говорить, ученые… Они вам все объяснят…

Она подняла кулак, чтобы закричать «рот фронт», — она часто видала, как это делают. Но, растерявшись до потери дыхания, она едва смогла поднять руку. Она выговорила эти два слова, как чужую подпись. Толпа была с ней, столь же неуклюжая сейчас, как она. Пока женщина отступала в глубину трибуны, аплодисменты подымались к ней на выручку, так же как ее горе спустилось вниз, к этим людям. Потом взволнованность зала распалась на кашель и носовые платки. Председатель переводил речь на чешский. Наступили спад, освобождение, беспокойные поиски развлечений. Может быть, эта суматоха позволит Касснеру разыскать глаза Анны, напоминавшие ему прежде глаза сиамской кошки? Вдруг в двадцати метрах от себя он увидел ее лицо, слегка похожее на лицо мулатки, глаза среди длинных черных ресниц, с их чересчур большими светлыми зрачками. Изо всех сил он протискался между спин и грудей. Это была чужая женщина. Она говорила:

— …Я ему запретила играть в войну, он вернулся с подбитым глазом и говорит мне: «Понимаешь, мы теперь стали культурными — мы играем в революцию…»

Касснер продолжал продвигаться, шаг за шагом, мучительно страшась принять снова за Анну всех женщин, отдаленно на нее похожих.

— Мы сможем, наверно, собрать фонд, если мы включим в делегацию нескольких ребят от каменщиков…

— Почему же нет?..

В зале сделалось очень жарко. Глаза Касснера были настолько насыщены различными лицами, что он сомневался: «Да узнаю ли я теперь Анну?» Он вернулся к трибуне. Секретарь диктовал одному из товарищей инструкции: «Нужно, чтобы посланникам и консулам беспрерывно звонили по телефону, требуя освобождения арестованных… Установить перманентные дежурства… Посылайте делегации в Германию для обследования… Почтовики, клейте марки Тельмана на все письма, адресованные в Германию!.. Моряки и грузчики, продолжайте борьбу с гитлеровским флагом в портах, беседуйте с немецкими моряками! Железнодорожники, на вагонах, отправляющихся в Германию, пишите наши лозунги!..»

Наконец голос председателя, почти фамильярный:

— Маленький Вильгельм Шрадек, семи лет, потерял своего отца. Обратиться в президиум. — И более громко: — Слово принадлежит товарищу…

Касснер не разобрал имени. Разговоры сразу прекратились.

— Товарищи, вы слышите эти аплодисменты? Они идут из самой ночи. Вы слышите их, они доходят издалека. Во всех тех залах — сколько нас? Двадцать тысяч. Товарищи, свыше ста тысяч человек сидят в тюрьмах и в концлагерях Германии…

Нет, Касснер теперь не найдет Анну. Но в этой толпе он с ней. Оратор — низенький, с редкими волосами. Судя по манере говорить, типичный интеллигент. Он дергает нависшие усы. Наверно, представители партии будут говорить в самом конце…

— Наши враги расходуют миллионы на пропаганду. У них — деньги, у нас — воля. Мы добились освобождения Димитрова. Мы добьемся освобождения всех заключенных товарищей. Редко кто убивает ради одного удовольствия. Их террор преследует определенную цель: это попытка запугать всех, кто выступает против гитлеровцев. Но вот оказывается, что они принуждены считаться с общественным мнением заграницы. Излишек непопулярности вреден для вооружения, он вреден и для займов. Нужно, чтобы наши постоянные, упорные, непрерывные выступления заставили Гитлера потерять больше, нежели он выигрывает, поддерживая то, что они зовут «репрессиями»…

Касснер подумал о своей речи теням.

— Неосторожно судить Димитрова: для этого его пришлось показать всем. И следовательно, оправдать. Кельнский прокурор сказал: «Правосудье снова обрело меч. Палач, как некогда, снова взял в руку топор». Но этот топор отражает лица неизвестных дотоле коммунистов; весь мир теперь видит их. От Тельмана, от Людвига Ренна до Осецкого, день за днем они идут к тому, что во все времена было самым высоким в человеке, идут с уверенностью жизни — к смерти…