Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Даниэль кивнул: «Да, отец, да, ты едешь в Страну Израиля».

«Насколько легче было бы мне ехать, — сказал ребе Шломо, — если бы ты, сын мой, пообещал мне, что будешь идти верным путем».

Даниэль вскочил, прижал правую руку к сердцу, а левую поднял к небу со словами: «Разве это я сошел с верного пути? Это Он столкнул меня с него».

«Оставь, сын мой, оставь, — сказал ребе Шломо. — Все, что делает Всевышний, благословен будь Он, делается для того, чтобы испытать нашу веру. Если мы выдерживаем испытание — хорошо, если нет — Он посылает нам новое испытание, тяжелее первого».

Даниэль сказал: «А что, разве Всевышний не видит, что мы не можем выдержать даже Его первые попытки? Зачем он затрудняет Себя, посылая нам еще и еще?»

«Сторонние мысли, сын мой, — сказал ребе Шломо, — суть большая помеха в служении Господу. Но я говорю с тобой не о твоих мыслях. Все, чего я прошу, — соблюдай Его законы и выполняй Его заповеди. Тогда Он в конце концов уберет из твоего сердца и эти мысли. Но мы уже слишком долго беспокоим господина, пора благословить съеденное и отправляться домой».

Он стряхнул крошки с бороды, вытер губы, произнес положенные: «За пропитание…» и «Создавший множество существ…» [41] «Создавший множество существ…» — первые слова еврейских молитвенных формул (бенедикций), которые положено произносить после еды. , поднялся идти и, уже стоя, сказал: «Не принято хвалить человека в глаза, но иногда немного похвалить и в глаза можно. Мой сын Даниэль всегда был хорошим евреем, строго соблюдал закон и в большом, и в малом, не так ли, сын мой?»

«Так же, как все другие хорошие евреи, — ответил Даниэль Бах. — Как все те, кто выполняет заветы, не думая при этом, что он делает».

«Разве от тебя требуется думать? — возразил ребе Шломо. — Бог требует от тебя только одного — чтобы ты Его боялся и любил».

«Вот потому, наверно, и сказано, — устало сказал Даниэль, — что „за любовь мою они враждуют на меня“!» [42] Псалтирь, 108:4.

И лицо его вдруг стало бесконечно печальным.

«Это ты опять вспомнил случай с тфилин? [43] Тфилин — элемент еврейского молитвенного облачения: две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи кошерных (т. е. разрешенных еврейским законом к употреблению) животных, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы; при помощи черных кожаных ремешков, продетых через основания коробочек, одну из коробочек укрепляют на бицепсе обнаженной левой руки («против сердца»), немного повернув ее к телу, а вторую — над линией волос, между глаз, и затем произносят положенные молитвы. Святость тфилин уступает только святости свитка Торы. » — спросил ребе Шломо.

Глаза Даниэля подернулись слезами, и лоб его собрался мучительными складками. Он посмотрел на отца и пробормотал: «Случай с тфилин — только один из многих».

Ребе Шломо сказал: «Этот случай был ниспослан тебе, чтобы ты набрался опыта».

«Нет такого несчастья, которое не оправдывали бы этими словами», — возразил Даниэль.

«А как же иначе ты исполнишь заповедь: „Люби Господа своего всею душою“ — люби, даже если он забирает у тебя эту твою душу?» — спросил ребе Шломо.

«Согласен, — вскричал Даниэль, — согласен! Человек и вправду может привязать себя к жертвеннику, чтобы отдать душу для освящения Господа, и страдать до тех пор, пока не покинет его душа! Но привязывать себя каждый день, в любое время, в любой час к очередному из семи жертвенников и отдавать на всесожжение сегодня один орган, завтра другой, каждый день по кусочку, — нет, этого не может вынести ни один человек. Я всего лишь существо из плоти и крови, и, когда мое тело гниет, а моя кровь воняет, мои губы не могут произносить славословие Святому и Благословенному. А если я даже сумею произнести Ему хвалу — разве Ему во славу, что какой-то кусок гнилого мяса и бурдюк вонючей крови кричат Ему: „Праведен Ты!“ или: „По грехам моим!“ — в ответ на все, что Он с ними сделал?! Ну пусть я даже грешник — почему Он не оставляет меня в покое и продолжает метать в меня стрелы Своего гнева?»

«Зачем тебе разгадывать секреты Господа?» — спросил ребе Шломо.

«Вот-вот, — сказал Даниэль. — Каждую беду, которая сваливается на человека, тут же подслащают толкованиями наших мудрецов».

Ребе Шломо разгладил рукой бороду и произнес: «Напротив, сын мой, напротив, мы должны быть благодарны нашим мудрецам, которые растолковали нам слова Торы и разъяснили все ее события, — ведь если б не они, мы сами должны были бы сейчас этим заниматься. А теперь, когда они разъяснили нам всякую деталь, мы можем всю нашу жизнь заниматься только тем, что читать Тору и чтить заповеди. Человек уже не должен изнурять себя исследованиями и может посвятить все свое время молитвам и выполнению заветов. А при этом он должен проявлять особое усердие в исполнении тех заповедей, в которых слаб, — как ты, например, в наложении тфилин».

«Отец, — сказал Даниэль, — а не думаешь ли ты, что в той же мере, как разумно давать указания, которые будут выполнены, разумно не давать указаний, которые наверняка выполнены не будут?»

«О чем ты?» — спросил реб Шломо.

«О том же, что и ты», — ответил Даниэль.

«А именно?»

«А именно — о наложении тфилин. Ведь я уже поклялся тебе когда-то, что не буду больше их налагать».

Ребе Шломо сказал: «Но как может человек клясться не выполнять то, что его клятвенно обязали делать еще на горе Синай?»

Я повернулся к Даниэлю: «Действительно, почему вы так категоричны в этом вопросе?»

«А, пустое, — торопливо сказал ребе Шломо. — С ним был неприятный случай во время войны».

Даниэль едва не подпрыгнул на стуле. «Пустое, ты говоришь?» — гневно сказал он.

«А что за случай?» — поинтересовался я.

Он спросил: «Вы были на войне?»

«Нет, — ответил я. — Я переболел, и меня сочли непригодным воевать за его величество императора» [44] …меня сочли непригодным воевать за его величество императора… — Первая мировая война застала Агнона в Германии. Чтобы избежать мобилизации, он на протяжении нескольких недель до прохождения медкомиссии много курил, пил пилюли, мало спал и в конечном счете вместо армии попал в госпиталь с расстройством почек. .

«А я пошел на войну сразу, — сказал Даниэль, — и служил до самого конца, до поражения. Я тогда был большим патриотом, как и все евреи в австрийском государстве. Правда, чем больше проходило дней, тем меньше у меня оставалось патриотизма, но ведь кто в эту кашу попал, выбраться оттуда уже не может. И все это время я не ел запрещенной евреям пищи и соблюдал все заповеди, особенно заповедь наложения тфилин».

Ребе Шломо сидел, склонившись на свою палку, и то и дело проводил по ней своей бородой. Смотрел с любовью на сына, и глаза его лучились теплом.