Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Из-за всех этих новых гостей отвергнут от милостей тот гость, что когда-то зашел сюда переночевать. Он все еще живет в самой лучшей комнате, но хозяева уже не заботятся о его питании и не готовят для него специальную пищу. Однако гость не жалуется и не страдает. Ведь человек умирает не от голода, а от лишней еды, как сказал доктор Милх. Иногда гость раздумывает, не пожить ли ему у Кубы, ведь тот сам предложил ему: «Лучше бы тебе пожить у меня и не платить, чем жить в гостинице и платить. Разве тебе так приятен запах мяса и жира и шум народа в этой гостинице, что ради них ты там застрял?»

Гости в нашей гостинице что ни день другие. Насколько различны их занятия, настолько же различны и они сами. Из тех двоих гостей, что пришли на рассвете в канун субботы, один — просто человек, которого можно было бы пригласить в миньян, а также в игру в карты, при всех ее от миньяна отличиях. Зато другой весьма примечателен — у него красивая борода, широкий живот и большой здравый смысл. Тем не менее дела его в последнее время пошатнулись. Может быть, вам доводилось слышать о некоем арендаторе, который арендовал лес у одной госпожи и уплатил ей все до копейки, а потом оказалось, что ее муж продал тот же лес пану Якубовичу без ведома и разрешения жены. Теперь этот арендатор прослышал, что будто бы сын господина Зоммера дружен с этой госпожой и может составить ему протекцию, но не разобрал, какой именно сын, и решил, что речь о Лолеке, этом прожженном ловкаче. Вот он и пристроился сейчас к нему и завязал разговор, надеясь познакомиться поближе. Долек же показался ему похожим, с позволения сказать, на соблазненную девицу, с которой не стоит и разговаривать. Поэтому, когда Долек сам сделал попытку с ним заговорить, он ответил неохотно, как человек, который занят своими делами и скупится на каждое слово, которое не имеет шансов принести пользу.

А вот теперь Бабчи вдруг подняла голову и посмотрела на. Йерухама. Потом повернулась к матери и спросила: «Как это вы ухитрились выдать младшую дочь раньше старшей?»

«Что это тебе вдруг пришло в голову?» — удивилась мать.

«Я подумала, что если уж вы не хотели отказаться от Йерухама, то женили бы лучше его на мне».

Йерухам поднял глаза и глянул на Бабчи. Оставалось надеяться на Причину всех причин, что в эту минуту его глаза не выдали того, что чувствовало сердце.

Когда мы встали из-за стола, я подумал: «Если я пойду сейчас к себе, то следом зайдет и Йерухам, а я устал и измучен, и душа моя не выносит других людей». Я вышел на улицу. Конечно, прогулка утомляет тело, но пустой разговор утомляет душу, а человек всегда жертвует телом, чтобы спасти душу.

Начало накрапывать. Я вернулся в комнату, взял одну из своих книг и решил почитать. Но ничего значительного в ней не нашел, а незначительное меня не увлекало. Я поднялся и выглянул в окно. Мне показалось, что дождь прекратился, и я вышел опять.

В зале ко мне подошел Долек: «Вы, наверно, смотрите, кончился ли дождь?»

Из всех людей Шибуша не было такого, с которым я так бы избегал говорить, как с Долеком. Я сухо кивнул ему и сказал: «Да».

«Только что кончился и тут же пошел снова», — сказал он.

Я кивнул: «Да».

«Вы, наверно, хотите выйти. По-моему, не стоит, можно попасть под дождь».

Я сказал — ему или, может, самому себе: «Тогда я вернусь к себе».

«Не позволите ли навестить вас? Я не задержу надолго».

Я подумал: «Один друг лучше тысячи врагов» — и сказал: «Заходите».

Мы вошли, и он произнес: «Значит, здесь вы и живете. Как странно — с того дня, что вы живете у нас, я ни разу не бывал у вас в комнате».

Я подумал: «Один враг хуже тысячи друзей» — и сказал: «Я тоже удивляюсь!»

«Вы устали?» спросил он.

«Да, — ответил я, — устал».

«Это смерть рабби Хаима произвела на вас такое впечатление».

Я опять кивнул и промолчал.

«Он был праведник», — сказал Долек.

Я подумал: «Среди всех, кто пел дифирамбы рабби Хаиму, не было ни одного, кроме Долека, кто бы назвал его этим словом, которое так подходит к нему».

«Ты прекрасно сказал, господин Зоммер. Да, он был праведник».

«Весь это поклеп, будто его дочь бежала в Россию, — это не больше чем поклеп. Ни в какой России она не была, работала здесь, в молодежной группе. Скажите, как могла эта тяжелая работа привлечь такую нежную девушку? Судя по ее одежде, она там не очень-то разбогатела».

Я сказал: «Она готовила себя к Стране Израиля».

«Да, я слышал. Но в чем их цель?»

«Они хотят жить другой жизнью».

«Другой жизнью?»

«Да. Есть люди, недовольные той жизнью, которой живут здесь, и вот они ищут себе другую жизнь. Есть такие, которые строят свою жизнь с помощью действий, а есть такие, которые делают это с помощью бездействия».

«Я не понял вашу мысль», — сказал Долек.

«Как бы мне это объяснить? Может, ты сам себе объяснишь даже лучше меня? Вот, смотри, ты только что назвал рабби Хаима праведником, а ведь ты ни о ком другом так не говорил. А почему? Потому что он вел себя не так, как другие люди…»

Нас перебила Крулька. Она вошла со словами: «Там господин арендатор просит господина Долека».

«Скажи ему, что я занят и не могу прийти, — сказал Долек. Но когда она повернулась, чтобы выйти, он остановил ее и добавил: — А еще скажи этому пузатому, чтобы он пока постоял на голове и, если время будет для него тянуться слишком долго, пусть поет псалмы… Впрочем, я вижу, что господин устал, так я лучше действительно пойду. Адью».

Утром после субботы я отправился к Кубе, чтобы вместе с ним навестить скорбящую семью рабби Хаима. Но по дороге я подумал, что ведь рабби Хаим не оставил после себя сына, который прочел бы кадиш за вознесение души покойного. Так почему бы мне не сделать бескорыстное благодеяние и не прочесть в его память главу из Мишны, как он просил в своем завещании. Я тотчас присоединил действие к побуждению и свернул в Дом учения.

Покой мира и истины был разлит внутри, совершенный покой, подобного которому я не видывал уже много дней. Гора напротив заслоняла солнце и затеняла окна, и от этого казалось, что свет Дома учения отрезан от мирового света и светится сам собой.

Безмолвно высилась бима. На ее столе лежал молитвенник, вот уже несколько месяцев не тронутый ничьими руками. Никто не открывал его, и не звучала над ним молитва, и не открывались двери Ковчега Завета, и никто не извлекал оттуда свитки Торы, чтобы читать их, — кроме мертвых, что приходят в этот дом по ночам. И то же с другими книгами. Разложены по шкафам, одна тут, другая там, как будто полегли и не могут уже подняться.

Я забыл, что пришел оказать благодеяние рабби Хаиму, взял в руки Гемару и зачитался так, что очнулся лишь в полдень, когда послышался звон церковного колокола. В этот час все рабочие в городе оставляют работу и садятся поесть. Я стал читать громче, чтобы голос Торы превозмог голос времени. Потом колокол зазвонил снова, торопя рабочих вернуться к их труду. А я, не сделав перерыва на еду, продолжал читать, с той разницей, что если до полудня я читал стоя, поставив одну ногу на скамью, то теперь стал читать сидя.