Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

В романах часто рассказывают, как в тот день, когда у человека кончаются деньги и его выгоняют на улицу, он вдруг получает в наследство дом или дворец. Примерно то же случилось у меня с Кубой. Я расплатился с хозяином гостиницы в аккурат перед тем, как у меня кончились деньги, и благодаря этому не попал в постыдную ситуацию должника.

Куба принял меня более чем гостеприимно. По утрам он приносил мне воду для умывания и стакан чистой холодной воды для питья и несколько раз в день готовил мне еду, даже яйца, которые сам не ел по причине своего строгого вегетарианства.

В те дни я редко бывал в Доме учения, зато часто заходил к Захарии Розену. То был неиссякаемый источник и нескончаемый поток рассказов. О чем только он не говорил! И всё о нашем Шибуше и его прежнем величии. Сейчас это величие померкло, и никто не обращает на нас внимания, потому что все глаза направлены в сторону Страны Израиля, но это еще вопрос, правильно ли смотреть только туда, пока Мессия еще находится за пределами Страны. Ведь пока царь в изгнании, все истинно великие люди его народа находятся в изгнании вместе с ним.

Йерухама Хофши я тоже не забывал. Встречая его, я каждый раз подолгу с ним беседовал. Я о нем уже много писал и не раз упоминал предмет его гордости — красивые кудри, подобных которым не было ни у одного парня в Шибуше. Сейчас мне нечего добавить о самом Йерухаме, но о его кудрях я кое-что все-таки скажу. Они напоминают мне литовских проповедников-магидов, которые отращивают такие длинные волосы, что эти пряди у них переплетаются с пейсами. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, ведь отец Йерухама, как я уже рассказывал, тоже был из литовских проповедников.

Но чаще всего я бываю у Даниэля Баха. Иногда туда приходит и Куба — вроде бы проведать, как поживает его приятель, но почему-то всегда в те часы, когда можно застать Ариэлу — она сидит над кучей тетрадок и правит ошибки своих учеников. Работает она добросовестно — выискивает все ошибки до единой и каждую тщательно исправляет.

Я уже говорил, что квартира Кубы находится на той же улице, где мы с отцом жили в детстве. По моим расчетам, я сейчас достиг тогдашнего возраста моего отца, светлая ему память. Сколько лет прошло с тех пор, сколько бед пало на наши головы! Когда я сижу здесь в одиночестве, мне кажется, что ничего не изменилось. Но вот как-то раз я глянул в зеркало и испугался — оттуда на меня смотрело лицо моего отца. Я пробормотал: «Что это, ведь он никогда не стриг бороду» — и только тогда осознал, что вижу самого себя.

Доходы Кубы невелики: больной, у которого есть хотя бы грош, зовет другого врача, и только больной, у которого нет ни гроша, зовет Кубу. И мало того что он не получает платы за свои визиты — когда у него в кармане появляется лишняя монета, он сам тратит ее на больного. Однако дом у Кубы — полная чаша. Тут и фрукты, и овощи, и яйца, и масло, и творог, и ржаной хлеб. Все это приносят ему в оплату за труд крестьяне. Они не ходят к бездушным и высокомерным городским врачам, а тянутся к доктору Милху, который ведет себя с ними как равный. И они тоже ведут себя с ним по своему обычаю и приносят ему то, что едят сами. Не будет преувеличением, если я скажу, что на кухне Кубы чуть ли не больше продуктов, чем на еврейском рынке в Шибуше. И вот, поскольку себе самому он запретил есть яйца, он отдает часть из них беднякам, а часть приносит госпоже Бах. Поначалу я старался поменьше есть за счет Кубы, чтобы не лишать бедняков его помощи, и покупал себе еду на рынке, но как-то раз он увидел, что я несу домой какие-то продукты, и упрекнул меня, что я оставляю его еду нетронутой, пусть гниет, а сам покупаю гнилье у рыночных торговцев.

Сегодня я снова, в последний раз, пересчитал свои деньги. Отныне их не стоило больше считать, потому что вся моя наличность, за вычетом отложенного на дорожные расходы, сократилась до двух долларов. Поэтому я решил отказаться от сигарет. Куба похвалил меня. Он ненавидит табак. Во-первых, потому, что табак вреден для организма. А во-вторых, по той причине, что табачные плантации занимают пригодную для посевов землю, на которой можно было бы вырастить лишнюю картошку.

Трудно отказаться от — удовольствия затянуться. И еще труднее потому, что несколько человек на рынке привыкли просить у меня сигаретку, и теперь, когда я перестал их угощать, выходило, будто я их стыжу. Я пошел в город купить пачку сигарет специально для того, чтобы раздавать всем, кто у меня попросит. Но по дороге мне встретился Игнац и потребовал свои «пенендзы». Три отверстия на его лице показались мне вдруг отвратительными, каждое скалилось насмешливой улыбкой. Я почувствовал, что во мне закипает гнев и мне хочется прогнать его прочь. Но я сдержал раздражение, сунул руку в карман, вытащил один из своих двух долларов и протянул ему. Он схватил мою руку и припал к ней. Я спросил: «С чего это вдруг, Игнац, ты целуешь мне руку?» Он ответил: «Господин был так добр, он дал мне целый доллар». Я сказал: «Это я наградил тебя за то, что ты попросил „пенендзы“, а не „маот“. Ты ведь знаешь, я из Страны Израиля и не терплю, когда презренный металл называют на святом языке. Так вот, когда ты сказал „пенендзы“ вместо „маот“, я тебя вознаградил. Но да будет тебе также известно, что у меня нет времени задерживаться с каждым встречным, поэтому я добавлю тебе второй доллар, и больше не беспокой меня своими просьбами. Отныне, если ты даже целый день будешь кричать „пенендзы!“ я тебе ничего не дам. Я занятой человек, и у меня больше нет времени заниматься тобой. Ты меня понял?»

Он посмотрел на меня как глухой, словно ничего не слышал. Я опять сунул руку в карман и дал ему второй свой доллар. Дорогие братья, помните историю с парнем, у которого было два гроша и который истратил один из них, чтобы до блеска надраить свои туфли, а второй — чтобы купить букетик цветов? Так вот, когда с этим человеком, который перед вами, в юности произошла эта история, он стоял в сверкающих туфлях и в руках держал цветы, а сейчас в его руках были руки нищего калеки, и туфли его, увы, не сверкали.

Расставшись с Игнацем, я шел и думал: «Наверно, не стоило доводить его до слез. Если бы я дал ему немного, его сердце не было бы так тронуто, и он бы не заплакал». Не знаю, нашептал мне это мой извечный сожитель, мое второе «я», или сатана, или просто дурной инстинкт, из-за которого я ни от одного своего доброго дела не получаю удовлетворения. «Сегодня он плачет, — шептал он мне, — потому что ты отдал ему все свои деньги, а завтра, когда ты уже ничего не сможешь ему дать, он будет над тобой же надсмехаться».

С тех пор как мои деньги кончились совсем, я стал реже выходить на улицу, потому что боялся, что каждый встречный будет просить у меня милостыню. Поэтому я снова отправился в Дом учения. Сел и задумался. Я думал обо всем, что я здесь сделал, и обо всем, чего сделать не сумел. Потом встряхнулся и решил еще раз почитать Гемару — быть может, это скрасит мне последние дни в Шибуше. Но душевное беспокойство никак не давало мне получить прежнего удовольствия от чтения. Я начал сердиться на Йерухама, который задержал меня здесь ради своей жены. И тут открылась дверь и вбежала госпожа Зоммер в сопровождении какой-то незнакомой женщины.