Александр Амфитеатров - Сумерки божков

Однажды понадобилась и она Берлоге. Он задумал было обзакониться с одною из своих поклонниц, крупною капиталисткою. Аухфиш после долгих розысков нашел Надежду Филаретовну, — подавальщицею ружей при тире на Минеральных водах, в глупейшем тирольском костюме, сравнительно трезвую, но уже неузнаваемо пошлую и грубую, под зеленою пернатою шляпою, с раскрашенною штукатуркою по расплывшемуся лицу. [391] на Минеральных водах, в глупейшем тирольском костюме… — Имеется в виду группа бальнеологических курортов на Кавказских Минеральных водах: Кисловодск, Пятигорск, Ессентуки, Железноводск. Тирольский костюм — национальная одежда жителей австрийских Альп. Надежда Филаретовна выслушала предложение дать развод и спросила, кто невеста. Аухфиш назвал, описал.

— Нет, я развода не дам.

— Полно вам, Надежда Филаретовна! Почему?

— Совсем незачем Андрею Викторовичу на этой госпоже жениться.

— Вам-то что? Не все ли равно?

— Видите ли, Аухфиш: не давать развода — это — единственный способ, которым я могу отблагодарить Андрюшу за его доброту ко мне. Ему не годится быть женатым. Мною он застрахован от новой глупой женитьбы — вроде вот этой.

— Надежда Филаретовна, извините, но — понимаете ли вы, что при вашем образе жизни нам будет не трудно провести процесс о разводе и без соглашения с вами?

Глаза Надежды Филаретовны сверкнули голубыми молниями и потемнели, как под тучею. На мгновение Аухфиш узнал в ней прежнюю прекрасную Нану.

— О? Процесс? Отлично. Но тогда уговор: на меня не пенять. Раскопаем всю подноготную с самого начала, чтобы грязь-то по всей Европе поплыла!

— Когда-то вы сами предлагали Андрею Викторовичу…

— Тогда бы и брал, когда предлагала.

Подумала и прибавила:

— Зачем он у меня развода не спрашивал, покуда жил с Еленою Савицкою? Эта — пара была. Для нее бы посторонилась… А денежный мешок пусть сам добывает, как знает.

— Так и передать?

— Так и передайте.

Берлога выслушал своего поверенного, похмурился, повздыхал, поерошил темные вихры свои, попыхтел доброю дюжиною недокуренных папирос, порасставил их, где попало, почертыхался, шагая по кабинету из угла в угол, — и наконец смущенный, сказал Аухфишу, совсем расстроенный:

— Знаешь ли, Самуил Львович… черт ее побери совсем, эту Нану… Знаешь, она права… Канитель! Брось!..

Берлога, бледный, бродил по спальне, пыхая папиросою, и, останавливаясь пред сидящим Аристоновым, нагибался к нему низко-низко.

— Моя вина пред Надеждою Филаретовною, — говорил он раздельно и веско, — слагается из того, что я не хочу быть окончательно виноватым пред нею. Эта женщина сплетена из своенравий дикой свободы. Лишить ее свободы значит совершить против нее оскорбительную жестокость и напрасное преступление. Вот сейчас придет к обеду Аухфиш, узнает, что Надежда Филаретовна объявилась, и начнет уговаривать меня, чтобы я запрятал ее в сумасшедший дом. По его адвокатскому мнению, это — не только право мое, но и мой долг. Он десятки раз доказывал мне, что, оставляя Нану на свободе, я грешу ужасно, поступаю нечестно против общества. Ну а я не могу. Он отличнейший человек, наш милый Аухфиш, умнейший, образованнейший, честнейший, только — несносный буржуа. Как упрется в свою «пользу общества», так уж это — ultima ratio [392] Последний довод, крайнее средство (лат). , не свернешь его. И все, что в его программу не уложится аккуратно по предложенной мерке, будет отсечено и похерено так чисто и неумолимо, что сам Брыкаев позавидует. Я же, должен сознаться, совсем не настолько обожаю это наше великолепное общество, чтобы во имя его безопасности упрятывать за толстые стены и железные решетки женщину, которая никому не делает зла, кроме себя самой, а в трезвое время свое, наверное, умнее нас с вами, обоих вместе взятых. Покуда я вижу в человеке свет разума, я не смею отказать ему в свободе воли, я признаю его право распоряжаться собою, как ему угодно. Вас привело в ужас — найти мою жену пьяною проституткою в Бобковом трактире, в ситцевом платье, в рваных башмаках — по ноябрьскому морозу. Да, ужасно. Но вы видели: я не был ни потрясен, ни даже изумлен вашим рассказом. Это у меня — уже притертый мозоль. Наступят, — вскрикнешь, но долго не болит. Все здесь думано, передумано, обдумано. Что страдало — отстрадало, что мучило и гневило — перестало. С супругою моею я боролся за нее самое долго и честно и отступился от нее не потому, что устал, но— когда убедился, что она — права.

Аристонов вскинул на артиста глаза— недоверчивые, сердитые.

— То есть — как права? Насчет чего?

— В том права, что лучше и глубже знает самое себя, чем мы ее знаем. Все наши старания и заботы о ней всегда были, есть и будут напрасны и ей противны, потому что становятся между ее натурою и жизнью, как враждебные, чужими руками сооруженные перегородки, которые воле ее приходится расшибать, чтобы объединяться с инстинктом и жить по-своему. Что делать? Птице нужно безумие крыльев, жуку-могильщику — тление трупа, а Надежде Филаретовне — Бобков трактир… Так что не спешите считать меня извергом… Перейдемте-ка в мой кабинет. Я покажу вам документы…

Берлога откинул портьеру и щелкнул у дверей электрическим выключателем. Вспыхнувший в потолке матовый полушар мягко озарил большую, красивую комнату с дорогими книжными шкафами, с бронзовым «Извозчиком» Трубецкого на письменном столе, с гипсовым Максимом Горьким в одном углу, с бронзовым Лассалем в другом. [393] …с бронзовым «Извозчиком» Трубецкого. —«Московский извозчик» (1898) — портретный бюст скульптора Павла (Паоло) Петровича Трубецкого (1826–1893), создавшего в бронзе также портрет Л.Н. Толстого и памятник Александру III в Петербурге. Сверкали сквозь хрустальные стенки горки с золотом и серебром, даренным от публики. Между картин по стенам, — все оригиналов, все в ценных и стильных, любящими авторскими руками подобранных рамах, — извивались широкими плоскими змеями полосы драгоценных лент: красные, голубые, белые, сверкающие, как парча, матовые, как платина, седоватые веселым стриженым серебром атласа, испещренные золотыми и черными литерами посвящений. Куча лавровых венков сохла на полу у стены небрежно сваленною копною. От нее в кабинете артиста пахло — поэт сказал бы: славою, но сам Берлога жаловался, что москательною кладовою. Копны подобные Берлога раздаривал поклонникам щедрою рукою, прислуга, да и сама Настасья Николаевна, распродавали их либо в мелочные лавочки на лавровый лист, либо просто обратно в те самые цветочные магазины, из которых они выходили; наконец, раза четыре в год генеральная чистка квартиры решительно удаляла пыльные остатки их на чердак или даже в помойку. Но — не проходило и недели, как вырастала новая копна, со свежими листьями и свежим духом. Некоторые — особенно художественные, по преимуществу, пальмовые — венки сохранялись, повешенные темно-зелеными и серыми ободьями вокруг портретов знаменитых композиторов. Сурово хмурился Рубинштейн, безразлично благодушествовал Чайковский, испуганно сквозь очки смотрел близорукий Римский-Корсаков.