Александр Амфитеатров - Сумерки божков

— Да, в десять.

— Имею честь кланяться. Счастливо оставаться.

Сергей вышел.

Берлога, огромный, радостный, стоял пред Аухфишем, хлопал себя по бедрам, хохотал и кричал:

— Вот молодчинище! Нет, каков молодчина? Ты пойми: ведь он приходил, чтобы — в том случае, если бы я относительно Наны мерзавцем оказался, — запретить мне петь Фра Дольчино! Понимаешь? Искусство и жизнь, слово и действие, артист и личность — для него — одно и то же… Двоить не согласен. Образ — так цельный! Сила — так общая! Направление — так во всем человеке! Ходи в правде наголо, с открытым лицом, а масок и иллюзий — не желаю! Докажи свое право на хорошее слово, что ты в него посвящен и его достоин, а грязным хайлом чистых слов произносить не моги, не смей!.. Ах, русские люди! Какие мы удивительные люди!

Ну где ты — в Германии, Франции, Англии — подобную публику встретишь?

Аухфиш смеялся:

— В южной Италии и в Испании, говорят, актеры боятся изображать злодеев театральных, потому что в них вот такие господа — вроде твоего Аристонова — иногда стреляют из револьверов.

Берлога воскликнул:

— Непременно, обязательно надо его свести с Силою Хлебенным!.. Это — как раз для Силы тип!.. Сила в него вклеплется, — и не расстанется с ним. Ах, русские люди! трогательные! хорошие русские люди!

Ванька Фернандов был до некоторой степени прав, когда уверял Машу Юлович, что на первом представлении «Крестьянской войны» Наседкина «забила» Берлогу. Интересное новое выступило рельефом вперед интересного старого, к совершенству которого давно привыкли и от которого меньше, чем оно дало, публика и не ожидала. Этот перевес успеха с почтительным удивлением отметили и рецензии, не исключая статьи Самуила Аухфиша. На втором спектакле Наседкина была, пожалуй, еще ярче, чем в первый раз. Но, начиная с третьего, молодая певица, как будто немножко «сдала», а в четвергом сдала уже сильно. Успех она продолжала иметь огромный, пресловутым «do» на восемь тактов блистала и заливалась со свободою и уверенностью опыта уже удачно прошедшего и счастливо повторенного. Однако не только артисты, хор, музыканты оркестра, но даже те из публики, кто слыхал Наседкину раньше, замечали, что молодая артистка ведет партию вяло, с неохотою, будто через силу, будто ей совсем не до того, что она поет…

— Лиза! Не стойте манекеном! — шепчет ей в паузах раздосадованный, огорченный Берлога.

Она взглянет испуганно, рванется, наддаст, «нажмет педаль» — даст две-три прекрасных фразы, а там, глядь, опять увяла. Вся тяжесть оперы легла на плечи одного Фра Дольчино. Берлога из кожи вон лез, чтобы выручить спектакль и поддержать свою ослабевшую партнершу, — взвинтился страшно, был воистину велик, потрясал…

— Лиза! Что с вами? Вы больны?

Она глядела со страхом и злобою.

— Нисколько… С чего вы взяли? Как всегда…

В антрактах она не допускала теперь в уборную свою никого, кроме портних, парикмахера да полугорничной-полукомпаньонки — пожилой девицы из дальних родственниц, недавно выписанной из Севска либо Брянска за солидность, степенность и молчаливую преданность. Даже ближайшим друзьям — Берлоге, Мешканову — не отворяла. Постучалась Светлицкая.

— Лиза! Вам нехорошо? Вы плачете?

— И не думаю.

— Но я рыдания слышу. У вас истерика?

— Воображение… Горло содою полощу… Анна Трофимовна, откройте Александре Викеньтевне.

Светлицкая вошла — и обмерла, увидав в зеркале страшное, с запавшими глазами лицо ученицы своей, над которым Елизавета Вадимовна уже деятельно работала заячьею лапкою, но еще не успела вполне овладеть им.

— Боже мой! Лиза! На что вы похожи? Вам очень нехорошо? Краше в гроб кладут…

Та угрюмо огрызнулась:

— Ничего особенного. Желудок не в порядке… А пою очень скверно?

— Душечка! Откуда вы взяли? Напротив! Публика в восторге. Превосходно!

— Да! Так и скажете вы правду! Подбодряете. Нельзя ведь обескураживать артистку, покуда поет, а то дальше совсем скверно шлепнется…

— Вот фантазия! Уж и мне не верите? Конечно, вы не в ударе сегодня, но все-таки… публика в энтузиазме!

— Да и очень уж не в ударе! Не утешайте! Слышу я… Анна Трофимовна! Гадко!

Бесфигурная, безличная, безбокая, безгрудая Анна Трофимовна, ростом аршина в два без вершка, схватила из гримировальной шкатулки флакон какой-то, быстро накапала из него чего-то на кусок сахара и подала Наседкиной на чайной ложечке прямо в рот. Та схватила сахар с неестественною, почти звериною жадностью, сосала его, грызла. Зрачки ее расширились, темные пятна вокруг глаз просветлели, она ожила. Светлицкая смотрела на сцену эту с сомнением и недовольством. Быстрая перемена в Наседкиной подозрительно напомнила Светлицкой великую Н — у, гениальную артистку-пьяницу, которая когда-то ее самое, молодую хористку Александру Борх, освящала радостными вдохновениями искусства и развращала грехами пестрых своих пороков.

— Что это вы приняли, Лиза?

Наседкина подмигнула хитро и фамильярно, как — раньше — она, вообще соблюдающая этикет с усердием и пунктуальностью выскочки, никогда не позволила бы себе по адресу своей маститой профессорши.

— Малую толику одеколонцу, мамаша! — сказала она развязно, засмеялась и щелкнула языком.

Светлицкая побурела под белилами: до того не понравились ей слова и тон Наседкиной, прозвучавшие — как будто не ее, как будто непроизвольные.

— Вы пьете одеколон?! — произнесла она, понижая голос в трагический шепот.

Елизавета Вадимовна слегка сконфузилась.

— Нервы подымает… а то я сегодня уж очень кислая, — оправдалась она. — Надо же партию кончить…

Светлицкая пронизывала ее следовательскими глазами.

— Не ожидала… И давно вы нашли такое лекарство? Кто это вас просветил?

— Сама догадалась, — пробормотала примадонна, спешно оправляя на себе ленты какие-то. — Намедни ночью мне дурно стало… желудок… Гофманских капель дома не случилось, — я немножко одеколону пососала… отошло. Немножко — ничего! [407] Гофманские капли — лекарственный препарат (успокоительное средство), созданный немецким фармакологом Фридрихом Гофманом (1660–1742).

— Если немножко, то, конечно, ничего. Но смотрите, Лиза, будьте осторожны! Это — вроде яда. Не наживите привычки.

— Вот еще! Разве вы не знаете, что у меня ко всему спиртному — органическое отвращение?

— В Лондоне я знала двух дам, — трезвенниц, из армии спасения. Их нельзя было заставить выпить рюмку портвейну, но умерли обе от цирроза печени, нажитого чрез хроническое отравление одеколоном. Вы уж лучше, когда вам нехорошо, валерианом подбодряйтесь либо приневольте себя — выпейте хорошего коньяку.

Елизавета Вадимовна отмахнулась с отвращением.