Александр Амфитеатров - Сумерки божков

Но Лествицыну поддержал Рахе:

— Kein Talent, aber [424] Никакого таланта, но (нем.). работает и музыкальна. Скромный и добросовестный. Бели она сама ручается, то и я не боялся… О! Она вытягивает! она очень в состоянии вытягнуть!.. Aber прошу не терять из глаз моя палочка, чтобы не опаздывать на вступления…

Публике анонсировали, что по внезапной болезни г-гжи Наседкиной роль ее будет доиграна — без репетиции — артисткою г-жою Лествицыною, а недовольные таковою заменою могут получить из кассы деньги свои обратно. Но никто не ушел: у Берлоги еще оставалась впереди сильнейшая половина партии, а никому неведомое имя Лествицыной, дерзающей без репетиции петь Маргариту Трентскую, возбудило любопытство… Елизавета Вадимовна, страдающая в уборной своей, услыхав, что «Крестьянская война» все-таки идет, впала было в новую истерику: она вообразила, будто ее партию допевает Елена Сергеевна. Но, когда ей сообщили о Лествицыной, она сразу успокоилась, и только губы ее повело презрительною гримасою. Пользуясь промежутком, покуда Елизавете Вадимовне было легче, Светлицкая с театральным врачом и Анною Трофимовною увезли ее из театра. Светлицкая осталась в гостинице при больной своей ученице даже и ночь ночевать.

Лествицына, конечно, никаких чудес не обнаружила, но в партии оказалась тверда, интонации давала точные и ясные, с репликами вступала вовремя, в ансамблях мелодию вела уверенно, — словом, как и обещала, дела не испортила Голос у нее был довольно большой, но не молодой уже и несколько крикливый, немножко гусиного будто тембра. Робела очень, но держала себя в руках крепко, ни разу не сбилась в местах, а в дуэтах скромно тушевалась, будто прячась за вокальный рельеф Берлоги, а себя превращая лишь в живой ему аккомпанемент. Чего ей все это стоило — каких напряжений воли, мысли и сил физических — только Берлога мог оценить, видя в дуэтах почти соприкасающееся с ним лицо с звериными глазами, сердитыми от внимания и страха, с губами, синими сквозь кармин, с крупною росой пота на лбу. В публике сразу решили, что Лествицына — «старая лошадь», и перестали ею интересоваться. Но отрицательного впечатления она не произвела. По окончании третьего акта несколько голосов даже вызывали ее. Берлога слушал и наблюдал Лествицыну с любопытством. Ему казалось, что эта женщина чувствует и понимает то, что поет, в гораздо большей мере, чем умеет выразить, и очень мучится сознанием пробелов и недохваток своей экспрессии. Тысяча первая трагедия интеллекта, превосходящего талант, бесформенного темперамента, которому отказано в способности превращаться в силу стройных образов!

В уборной ему порассказали о Лествицыной. Очень бедна С родными в ссоре за сцену. Живет одиноко и сурово, не дружа близко ни с кем из подруг по персоналу. Заведомо и наверное не имеет любовника. В труппе ее ни любят, ни не любят, но очень уважают, как в высшей степени приличную и «ученую». Для себя — скупа. Одевается дешево и плохо. Прислуги не держит, сама себе готовит обед на бензинке. Ужасно много читает. Над голосом работает каждый день целыми часами, но ненавидит, чтобы ее слышали… Нынешнею дерзостью этой смиренницы и дикарки вся труппа — старые товарищи по хору и вторым ролям — изумлены настолько, что — едва глазам верят: подменили, что ли, нашу Лествицыну?

В предсмертном дуэте Маргариты и Фра Дольчино — пред костром Лествицына была уже положительно хороша:

Мне жизнь не дорога, —

пела она с силою и страстью:

Что я была?

Лишь бледный отблеск

Святого пламени, которым ты горел…

Фра Дольчино

Угаснет жизнь, но пламя не угаснет:

Оно умы собою напитало,

Оно в моем народе разлито!..

Пусть я умру! Жив Бог, меня пославший!

Свободы Бог, вещавший нам любовь!

Маргарита

Мы исчезнем в любви,

Мы умрем в поцелуе,

Ветры вольные взвеют,

Наш пепел смешают,

В вихрях бури призывной Над землею помчат!

Оба

Не бойся погибнуть! Смерть — начало жизни!

Огонь освящает! Умрем, чтобы победить!

Из нашего пепла Феникс воскреснет И к небу пламенным облаком взлетит!

И когда в последнем прощальном поцелуе Маргариты и Фра Дольчино холодные губы Лествицыной слишком надолго слились с губами Берлоги, артист вдруг почувствовал и подумал с укоряющим испугом: «Не по-театральному… Эта женщина любит меня!»

По окончании спектакля и вызовов Берлога, разгримировавшись, зашел к Лествицыной в уборную и горячо благодарил. Она, возбужденная, растроганная, счастливая, твердила:

— Не вам благодарить меня, а мне вас… Этим спектаклем вы осветили и согрели всю мою жизнь!

— Не могу ли я быть чем-либо полезен вам? Я буду искренно счастлив сделать все, вам приятное.

— Да? Ловлю вас на слове: окажите мне честь — сейчас из театра пожалуйте ко мне чай пить.

— С удовольствием. Я только заеду в гостиницу справиться о здоровье Елизаветы Вадимовны — и сейчас же к вам. Дайте ваш адрес. Но это не труд, а новая ваша любезность ко мне. Вы мне скажите какое-нибудь серьезное ваше желание… Я должен поквитаться с вами… Честное слово Андрея Берлоги!

В кротких звериных глазах Лествицыной мерцали звезды странной, длинной улыбки.

— Прекрасно… благодарю вас… Вот, стало быть, приезжайте чай пить… Я надумаю просьбу и скажу за самоваром, между двумя чашками чаю.

К Елизавете Вадимовне Светлицкая Берлогу не впустила: больная уже спала.

Двухкомнатная квартирка Лествицыной удивила Берлогу монашескою скудостью обстановки. Только пианино было дорогой фабрики, да на стене висел великолепный поясной портрет его — Берлоги — очень дорогой, потому что давний и редкий: фотограф невзначай разбил негатив.

— Buona sera, signore… [425] Добрый вечер, синьор (ит.). не ожидал встретиться! — раскланялся артист с изображением своим.

Лествицына улыбнулась таинственно и самодовольно.

— Если вы, Андрей Викторович, — в ожидании, покуда я окончу хозяйственные мои хлопоты, — пройдете вот в эту комнату, то найдете в ней много знакомого.

В комнате, оказавшейся спальнею хозяйки, было уютнее. Стоял книжный шкаф, сверкавший сквозь стекло, с одной полки — золотыми именами поэтов-классиков, с другой — корешками оперных клавираусцугов, с третьей — Боклем, Миллем, Дарвином, Спенсером, Марксом, Михайловским, Ницше, Максом Штирнером… По стенам же, на столе, даже на тумбе у кровати, Берлога опять видел в бесконечных изменения себя — во всевозможных костюмах, в фотографии, гравюре, акварели всяких форматов и размеров. [426] Клавираусцуг (нем.) — переложение оперных, камерных, оркестровых и ораториальных произведений для исполнения на фортепьяно или пения с фортепьяно. Бокль Генри Томас (1821–1862) — английский историк и социолог; автор труда «История цивилизации в Англии» (рус. пер. 1861). Милль Джеймс (1773–1836) — английский философ, историк и экономист. Дарвин Чарльз (1809–1882) — английский естествоиспытатель и путешественник, основоположник учения о происхождении человека от обезьяноподобного предка. Автор трудов «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859), «Происхождение человека и половой отбор» (1871) и др. Спенсер Герберт (1820–1903) — английский философ и социолог. Михайловский Николай Константинович (1842–1904) — социолог, критик, публицист. Штирнер Макс (наст имя и фам. Каспар Шмидт; 1806–1856) — немецкий философ. Автор труда «Единственный и его достояние» (1845).