Александр Амфитеатров - Сумерки божков

Берлога угрюмо усмехнулся.

— Да если хочешь, было кое-что и в этом роде, — сказал он. — Года три тому назад… Красавица эта московская — нынешняя поклонница твоя — графиня Оберталь всю зиму у нас в городе жила… ну и, конечно, якшались мы самым разлюбезным манером… катанья, тройки, обеды да ужины… Захар Кереметев дразнит Настеньку: «Вы бы, кума, сожителя своего приструнили, хоть немного к Лариске приревновали, ведь она его совсем заполонила!..» А кума отвечает: «Мне-то — что? Кабы он из дома тащил, а то — в дом: вона — в бенефис — смотрите, какой сервиз закатила…» Совсем как на товар на меня смотрит, в этом ты права.

Елизавета Вадимовна прошептала:

— Обращать человека в товар гнусно, но позволять торговать собою, как товаром, тоже очень некрасиво, Андрюша!

— Будто я не понимаю? — проворчал Берлога, хмурый-хмурый.

— Недавно — помнишь? — у Светлицкой о Льве Толстом разговор был. Как ты против него кричал, что он позволяет своей жене торговать им, будто пастилою или вяземскими пряниками. И ты был вполне прав. Великий человек — не пряник, не колбаса, не ситец. Если он зачисляется в пряники и ситцы, то прежде всего сам в том — едва ли не больше торговца своего — виноват. Но… «чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться?» Ты в нашем специальном оперном уголке мира не меньше значишь, чем Лев Толстой, но твоя Настасья Николаевна распоряжается и торгует тобою гораздо бесцеремоннее, чем Толстым его яснополянцы…

Берлога проворчал извинительно:

— Видишь ли… С своей точки зрения она права… я понимаю, что, отдав мне свою молодость, не уверенная в завтрашнем дне, она старалась обеспечить свое существование…

— Милый Андрюша! О каком же еще обеспечении может мечтать женщина, которая в течение восьми лет впитывала в себя твой колоссальный заработок без остатка, сколько бы ты ни получал? У тебя нет сбережений ни гроша, у нее — ты сам говорил как-то — наверное, лежит в банке тысяч сто, если не двести… И притом…

Она гордо выпрямилась.

— Обеспечение… Полагаю, Андрюша, что — с точки зрения общей, буржуазной морали — я в настоящем моем положении имела бы гораздо больше права требовать от тебя обеспечения, чем Анастасия Николаевна. Она бездетная, я ношу ребенка, она служит, я должна прервать сезон. Но — разве мыслимы мещанские отношения между двумя людьми, как мы, и в любви, как наша? Какая-то денежная страховка на случай неверности! Право, перестанем говорить об этом: я не могу, противно!.. Что-то теремное или гаремное… Цинизм невольничьего рынка! Биржевая безнравственность…

* * *

Елена Сергеевна была огорчена известием, которое преподнес ей в одном из антрактов полковник Брыкаев. Либеральный генерал-губернатор спешно отбыл сегодня утром в Петербург, вызванный экстренною дворцовою телеграммою, и, как слышно, вряд ли вернется, — его прочат на другой, высший пост. Огорчительно было не столько самое известие, сколько злорадный тон, в который оно было облечено. Дескать — имейте в виду, madame: потатчика вашего не стало, теперь на нашей улице праздник, и держите ухо востро, а не то мы с вами посчитаемся. Исправляющим должность генерал-губернатора остался господин, безличный сам по себе, бюрократ-черносотенец по карьере и, вдобавок, по долгам своим в руках у Брыкаева и богатого его тестя: того самого коммерсанта-миллионера, чьи младшие дочки — Мумочка и Мимочка — учились пению у Александры Викентьевны Светлицкой и влюбленно рабствовали в ее свите. Таким образом, Брыкаев оставался теперь фактическим хозяином города — маленьким самодержцем без ограничений и апелляций. Предсказание для Елены Сергеевны было не из веселых. Она чувствовала, что человек этот, руководимый чьим-то задним расчетом или подстрекательством, с некоторого времени втихомолку систематически работает против нее и намерен сыграть какую-то большую игру на почве обострений и неурядиц в ее театре.

— Что ты решил ставить в бенефис? — спросила Елена Сергеевна Берлогу, когда он зашел к ней в уборную с товарищеским визитом.

— А сам еще не знаю… Конечно, можно махнуть «Крестьянскую войну»…

Елена Сергеевна чуть улыбнулась.

— Но за болезнью настоящей Маргариты Трентской не желаешь портить свой праздник суррогатом?

Берлога сконфузился.

— Нет… не то… какая ты, право, Леля!.. Просто, хотелось бы дать что-либо новое…

— Поздно. Некогда готовить. Теперь у нас на очереди — «Сказание о Китеже»… Это сложно. Оркестр и хор устают. Поджио занят. Новую постановку нам не втиснуть в порядок репетиций. [430] «Сказание о Китеже» — опера Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (1904).

— Я понимаю. Тогда — что-нибудь репертуарное, но хорошо забытое, давно не шедшее… в чем я редко выступал… В крайнем случае, конечно, придется остановиться на «Крестьянской войне».

— Да… если Брыкаев подпишет афишу. Шесть спектаклей, которые генерал-губернатор лично разрешил мне, сегодня кончились. А теперь с черносотенцами этими я, право, уж и не знаю, как мы устроимся.

— Гм… Придется, значит, шевельнуть Вагнером. Он у нас весь в репертуаре.

— Предупреждаю тебя, Андрей Викторович: от сильных драматических партий я решила отказаться навсегда, — так что и не проси…

— Почему?

— Потому что они — не мои. Теперь в персонале есть специальная примадонна для этих партий. Не желаю конкурировать и напрашиваться на невыгодное сравнение. Ни вторым нумером идти, ни суррогатом быть мне в своем собственном деле неудобно.

— Однако, — неловко бухнул Берлога, — поешь же ты сегодня Маргариту Трентскую?

Елена Сергеевна сказала ему снисходительным взглядом что-то вроде любезного «дурака» и, помолчав, ответила:

— Исключительно затем, чтобы изгладить бестактность, с какою эта партия была у меня отнята, — показать театру, тебе и себе самой, что я могу ее исполнять и имела на нее право, когда настаивала петь ее. Хочешь ты доставить мне большое удовольствие, друг Андрей?

— Это будет для меня счастьем, Елена.

— Возьми в свой бенефис оперу из старого, первого, репертуара молодых наших лет, когда мы с тобою начинали карьеру.

Берлога скорчил горестную гримасу.

— Леля, милая, да ведь этак придется свою присягу сломить и посрамить себя на старости лет мейерберовщиною или даже вердятиною?

— Зачем же вердятиною? Есть Моцарт… Россини… Глинка… французы… Чайковский… Да и Верди? Мне было бы приятно вспомнить время, когда я трепетною девушкою поднималась по лестнице замка, со свечою в руках, как робкая Джильда, а ты… [431] Джильда — персонаж из оперы Верди «Риголетто».

— «Под жалкой маскою шута!» — запел Берлога из «Риголетто». — Вот фантазия! Зачем тебе это, Леля?