Александр Амфитеатров - Сумерки божков

— Ни я-с! — конечное дело, будет много приятнее, чтобы с глаза на глаз и по совершенному секрету.

— Я пойду вперед, отпущу компаньонку и предупрежу швейцара, чтобы он вас принял. Ведь ко мне не очень-то всякого, людей с разбором пускают… Будьте у меня… хоть через час…

— Холодновато мне так долго ждать-то! — шутовски и жалобно возразил молодой человек. — Квартира моя отсюда далече. Пожалуй, не вытерпишь часа на холоду, — в трактир зайдешь, пива, водки выпьешь, помалу я пить не умею, а хмельному к вам в гости идти — оно, быдто бы, и совестно.

— Хорошо… через полчаса… через двадцать минут. Только не вместе.

— Слушаю-с, — протяжно и в сомнении сказал молодой человек.

— Не бойтесь, не удеру, — криво усмехнулась Наседкина в ответ на его пытливый и угрожающий взгляд.

Он ответил солидно, веско, значительно:

— Этого невежества я от вас и не ожидаю, потому что — куда же вам бежать, коль скоро вы к сему городу счастьем своим привязаны?

Он быстро нагнулся и произнес почти ей в ухо — не шепотом, который шипит и выдает посторонним, но беззвучным, пустым, тихим говором, который слышат только те, к кому он обращен:

— А вот — ежели ты, Лизка, думаешь распорядиться, чтобы меня к тебе не допустили, — так ты эти затеи лучше оставь: стекла в гостинице побью… на сцену мертвого кота прямо тебе в морду брошу!

Она не отвечала, только выразила мрачными глазами: «Знаю. Не грози. Ежели бы не знала, каков ты сахар, так не стала бы с тобою и разговаривать…»

Тогда он — довольный и уверенный — согласно моргнул ей смеющимся левым глазом и отстал от нее так же неожиданно и незаметно, как пристал, — точно бес в землю провалился. А на ее искаженные, огрубелые черты возвратился весь недавний ужас. Она шла домой быстро-быстро, и в голове ее кружились, прыгали и били молотками тяжелые, оскорбительные, свирепые мысли… И когда Наседкина вошла в свою гостиницу, то — при всем своем самообладании — не смогла устроить себе спокойного лица. Так что встретивший ее на лестнице нижайшим поклоном управляющий, — пылкий меломан и уже страстный поклонник, — заметил, изумился, испугался и позволил себе спросить, все ли Елизавета Вадимовна в добром здоровьице. Она спохватилась, да и зеркало показало ей, что она выглядит ужасно.

— Благодарю вас, я здорова… только не в духе очень: печальные известия с родины получила… — лгала она с геройскими усилиями вызвать налицо хотя бы грустную улыбку, чтобы смягчить слишком уж трагический эффект своего появления. — Тетка умерла… самая моя любимая из всех родных… воспитала меня!., да!..

— Письмо изволили получить? — почтительно осведомился соболезнующий управляющий.

— Нет, человек один приехал, — импровизировала Наседкина, — моей кормилицы сын… Кстати, Павел Фадеевич: он сейчас должен зайти ко мне… так, пожалуйста, распорядитесь, чтобы его приняли. А то — знаете, человек простой, одет без шика, еще швейцар его за просителя примет и откажет…

— Слушаю-с.

— И, пожалуйста, покуда он у меня будет, не принимайте ко мне никого другого… Я так расстроена… Никого не хочу и не могу видеть… ни о чем другом слышать!.. Только о бедной моей тете… пусть мне все расскажет… много-много расскажет о ней!..

Лицо Наседкиной исчезло в носовом платке.

— Слушаю-c… не извольте беспокоиться… — твердил растроганный управляющий. — Сам пойду и буду дежурить на подъезде-с… Не сомневайтесь.

Из-за платка послышалось:

— Зовут его Сергей Кузьмич Аристонов.

— Аристонов-с? — несколько озадачился управляющий. — Аристонов… очень хорошо-с.

— Ко мне никого не было утром?

Управляющий склонил голову на левый бок особо уважительным движением.

— Андрей Викторович заезжали — даже дважды…

— Берлога?!

Елизавета Вадимовна, приятно удивленная, отняла платок от лица: Берлога еще ни разу не навестил ее.

— Приказали передать вам, что по важному делу, и обещали опять заехать в три часа…

— А теперь половина второго…

В голове Елизаветы Вадимовны мысли летели вихрем: «Берлога… сам заехал… дважды… важное дело… о, проклятый Сережка!.. Как нарочно!.. Надо же, чтобы именно сегодня… изверг! мучитель!»

— Им тоже прикажете отказать? — спрашивал управляющий.

Елизавета Вадимовна задумалась: «А! Спроважу как-нибудь! Не вечность же Сережка думает у меня быть и кровь мою пить!..»

И вслух приказала:

— Нет, Андрея Викторовича, если приедет, примите.

Никакой компаньонки у Елизаветы Вадимовны и в заводе не было: это она солгала, чтобы несколько укротить настойчивость своего преследователя. Не имелось еще даже и своей камеристки: девушка была подряжена и сговорена, но должна была отойти к новому месту от старого только через неделю, а покуда Елизавета Вадимовна даже для театра довольствовалась услугами горничных отеля с любезного разрешения управляющего-меломана. Номер Наседкина занимала красивый, большой, из трех комнат, угловой, точно маленькую отдельную квартиру в круглом колене двух коридоров и с выходами в оба.

Она переодевалась, — одна и мрачная, как черная туча, с тоскою страха, гнева и стыда, доходящих до тошноты физической, — с ненавистью ко всему окружающему, к каждой вещи, к свету, льющемуся в окна, к зеркалу, которое показывало ей лицо, искаженное багровыми тенями, постаревшее в противном и жалком выражении бессильной злобы, — с ненавистью к пестрым дорогим тряпкам, которые с нее падали на ковер, — с ненавистью к своему обнаженному толстому телу.

Постучали. Наседкина даже задрожала вся и красная стала — гневная кровь алым цветом разлилась по шее, по груди, по плечам. Стиснув зубы, в удушье и одышке набросила она на себя домашний турецкий капот, наскоро, привычною рукою провела по лицу пуховкою и твердым, тяжелым шагом вышла в свою гостиную. Господин Аристонов успел уже войти и снять свое подозрительное пальто и теперь тщательно укладывал это сокровище на кресла у двери.

— Вот и я, — весело оглянулся он на шелест капота и, мигнув Наседкиной глазом на дверь, щелкнул языком: запереть, мол?..

Она молча кивнула головой.

— Еще раз здравствуйте!

Елизавета Вадимовна смотрела на него, как он стоял перед нею — руки в боки, и угрюмо — против воли и с опаскою, думала: «Все еще красив, мерзавец… Хоть бы ему рожу кто серною кислотою облил!»

А «мерзавец» оказался действительно молодчина хоть куда, с русыми стрижеными кудрями и широким наглым взглядом голубоглазого Чурилы Пленковича. [262] Чурила Пленкович (Щакленкович) — фольклорный богатырь-красавец, неженка и франт, женский угодник, живший в окрестностях Киева. Одеть и причесать его по-русски, — был бы еще лучше, а то — куцый, готовым купленный на Александровском рынке пиджачишко жмет и неуклюжит богатырские плечи, тесно и неловко в нем широкой груди, выпуклой, — хоть Илья-пророк катай-валяй по ней в колеснице!