Александр Амфитеатров - Сумерки божков

Молодежь зашевелилась, загомонила.

— Помилуйте! Кто же сомневается?

— Университет знает вас не первый год!

— Но как же мы теперь устроимся с товарищами?

— Ведь ждут!

— На улице, под дождем!

— Скандал может выйти!

— Человек десять я могу принять в директорскую ложу, — сказала Савицкая, — ну а в остальных, уж извините, — оказывается, — я не властна… Постарайтесь войти в соглашение с господином полицеймейстером.

Но Брыкаев поднял обе ладони щитками, точно архиерей, благословляющий народ.

— Я ничего не могу, господа, — я тоже не своею волею командую, у меня есть свои предписания… Меры городской безопасности…

— Вы напрасно спешите отказывать, полковник, — спокойно остановил его один из студентов — длинный, тонкий, задумчивый человек с профилем молодого Дон Кихота, освещенным синими глазами тяжело, покорно и сознательно больного. — Мы ничего не просили у вас.

Брыкаев посмотрел на студента, ничего не сказал, но запомнил его физиономию.

— Да и не просим! — зароптали другие.

— Слишком много чести!..

— Мы желали объясниться с госпожою Савицкою, потому что привыкли ее уважать…

Брыкаев пропускал мимо ушей неприятные возгласы, всплывавшие на ропоте, будто пена на сердитом потоке, с невозмутимым лицом человека, видавшего всякие виды и стоящего настолько выше непокорной толпы, что для нее у него нет ни глаз, ни ушей, ни ответа.

— Итак, — обратился он к Савицкой, — насколько я могу понять, инцидент исчерпан? Вы не нуждаетесь более в моей помощи?

— Помощи вашей я и не просила, — холодно оборвала его директриса, — мне нужны были ваше присутствие и личное свидетельство, совсем не ваша помощь.

— Браво, Савицкая! — громыхнул незримый бас.

Молодежь окружила Елену Сергеевну, жала ее руки, кланялась, благодарила. Брыкаев нашел момент удобным, чтобы удалиться с честью. С тонкою улыбкою на усатом лице он отступил от группы, лихо повернулся па каблуках и вышел из фойе, высоко неся голову и оглашая коридоры тем особо шикарным звяканьем шпор, которым щеголяют только жандармы и полицейские, любящие напоминать и людям, и самим себе, что они когда-то были настоящими кавалеристами.

В успокоение молодежи Савицкая обещала предоставить шестое представление «Крестьянской войны» в пользу недостаточных студентов университета. Депутация ушла восхищенная, осыпая директрису возгласами благодарности и восторга. А подле Елены Сергеевны очутился хмурый, озлобленный Риммер.

— Я боюсь, Елена Сергеевна, — заговорил он поспешно и возбужденно, — у нас в театре скандал готовится.

— Очень может быть, — сказала она вялым голосом.

— Студентов в ложи не пускают, стоять в проходах не позволяют, — а между тем на галерее и в купонах такая сволочь понабралась, что я подобной у нас в театре и не видывал. Человек пятнадцать. Это все — «Истинно-русский Обух»… Самые погромные рожи.

— Если у них есть билеты, что же мы можем сделать? Ну предупредите полицию.

— Помилуйте. Брыкаев только усами шевелит да в глаза смеется… Тут что-то не чисто. Нет, будь что будет: пока что, я уж своими средствами. Состав капельдинеров на верхах утроил, — всех туда послал, которые поздоровее. Чтобы — чуть скандал — хватали молодчиков и — за шиворот — в коридор.

— Смотрите, чтобы свои от усердия не устроили скандала хуже чужих.

— Нет, там у меня контролер умный.

— Кто такой?

— Новенький: Аристонов.

— Это — которого Берлога рекомендовал?

— Да, протеже госпожи Наседкиной.

— Я предпочла бы другого. Он сам разбойником смотрит.

— Зато красавец-то какой. Во фраке — прямо картина. На женской половине у нас — между хористками, статистками, портнихами, горничными — чисто землетрясение… С ума посошли.

— Мориц Раймондович на сцене?

— Надо полагать, потому что в оркестровой их нету.

— Пора бы начинать.

— Ждут вашего родительского благословения.

— Пойдемте.

Объяснение Елены Сергеевны с генерал-губернатором было не из приятных.

Владыка края был человек не злой и не глупый, не без образования. Смолоду «хватил Европы» и в свое время молодым свитским генералом даже карьеру начал и сделал через скромную придворную оппозицию «Звездной палате». В «сферах» он слыл либералом. Разумеется, от вельможного расчетливого либерализма его никому на Руси не было ни тепло, ни холодно, и ни одна соломинка не шевельнулась ни вправо, ни влево. Но на однообразной серой картине петербургского раболепства генерал отсвечивал все-таки розовым пятном, которое созерцали не без удовольствия и сословной гордости даже те, кому он оппонировал. Вот — дескать — все говорят и пишут, будто у нас, куда ни кинь, — либо лакей, либо дикий бурбон, а мы, между прочим, даже вон какого фрондера и рыцаря терпим в среде своей, — и ничего, очень им довольны.

Служил генерал давно и хорошо — с умением и счастьем. Желать в смысле карьеры ему оставалось уже очень немногого вообще, — и ничего такого, что он ценил бы выше возможности безбедно и богато просуществовать еще лет двадцать пять живым и неискалеченным стариком. В отставку он не уходил, потому что — «на это дурно посмотрят», а он не привык, чтобы на него дурно смотрели, он не рожден был для опальной тоски. Да и не дополучены были еще два-три отличия, завершающие предел карьеры российского честолюбца, и без которых кончать неловко — обидно пред ровесниками. Но генерал-губернатор очень хорошо знал, что для получения этих отличий ему уже нет надобности беспокоить себя какими бы то ни было проявлениями служебной энергии сверх положения, — достаточно просто оставаться на действительной службе и не «манкировать». Подобно тому, как к капиталисту, нажившему коммерческими оборотами десять миллионов, затем — даже если бы он преднамеренно сократил свой приобретательный пыл — уже не может не прийти в естественном притоке доходности миллион одиннадцатый, — так точно и карьерист высшего полета, наследственный и благорожденный, раз груди его коснулся Белый Орел, уже механически движется простым тяготением времени к андреевской ленте, к портретам, осыпанным алмазами, переменам титула и тд.. [276] …раз груди его коснулся Белый Орел… — Древнейший польский орден Белого Орла в 1831 г. был причислен к высшим российским императорским наградам (в иерархии пятый, после орденов Андрея Первозванного, Георгия 1-й степени, Владимира 1 — й степени и Александра Невского). …движется… к андреевской ленте… — Первый в России орден святого апостола Андрея Первозванного (с девизом «За веру и верность») Штукою делается — лишь дожить обычные для того сроки, катясь от одного к другому, по инерции. Лишь бы смерть не предупредила, а уж государство пожалует. Специальные заслуги выдающейся личности в состоянии сократить эти сроки, но отсутствие заслуг не отменяет векового движения наградной машины. Его нарушает и тормозит только ложный шаг, ошибка, промах, возбудившие явное неудовольствие «сфер». Так как не ошибается только тот, кто ничего не делает; то и, обратно, чтобы не ошибаться, наилучший рецепт — делать как можно меньше. В высокой русской бюрократии — вероятно, со дня ее возникновения — знаменитый рогатый силлогизм о черепахе, обгоняющей Ахиллеса, безмолвно принят, как неопровержимая истина, как железный закон, против которого прати могут лишь неустойчивые умы да беспокойные выскочки. Быстроногим Ахиллесам, будь они хоть семи пядей во лбу, все же свойственно время от времени кувыркаться в придорожные рвы и канавы, увязать в болотах и испытывать при этом членовредительства, часто последуемые инвалидностью. Черепаха же от всех подобных неприятных рисков избавлена и — знай себе, festinat lente [277] Торопись медленно (лат.). , здоровая, спокойная, самоуверенно методическая. [278] Ахиллес… — Воспетый Гомером один из героев Троянской войны — «быстроногий» Ахиллес долгие годы укрывался своей матерью Фетидой от участия в походах и сражениях, поскольку ему было предсказано погибнуть под Троей. Однако сам он предпочел геройскую смерть на поле боя бесславно прожитой долгой жизни. Прати — «напирать, переть на рожон, на рогатину, копье (идти против теченья, добиваться невозможного» (В.И. Даль). Festinat lente— Торопись медленно (лат.); излюбленное выражение Юлия Цезаря. Это изречение избрал своим девизом правитель Флоренции Козимо Медичи (1389–1464), изобразив его на эмблеме своего знаменитого рода: черепаха, на спине которой — паруса, наполненные ветром. Не делая ни шага в сторону ни для кого и ни для чего, она приползает к Ахиллесовым целям, — правда, лет на 25 позже, чем мог бы добежать Ахиллес, но в карьере важны только изъявительные факты, а сослагательное наклонение не считается. Случайный удачник, который, быстро взлетев по лестнице чинов и отличий, «чуть-чуть не попал в министры», «чуть-чуть не был назначен в генерал-адъютанты», в гораздо меньшей степени человек будущего, чем «природный» вице-директор департамента, для которого быть когда-нибудь министром — вопрос естественного бюрократического хода в течение пятнадцати-двадцати лет; чем эскадронный командир в аристократическом гвардейском полку, который знает, что если он останется служить до старости лет, то быть генерал-адъютантом — для него — нормальное предназначение, а все, что может отстранить от него сей светлый фатум, есть служебная аномалия, коей надо избегать паче всякого смертного греха. И возможно избежать, и должно, потому что сии аномалии — не стихийны, но рукотворны: от людей исходят, людьми прекращаются и в людях исчезают.