Александр Амфитеатров - Сумерки божков

«Постой же! Если вы, mon général [293] Мой генерал (фр.).„ , все-таки упретесь, — думала про себя директриса, покуда владыка края пробегал записку, — я знаю, поеду жаловаться на вас — прямо отсюда, из вашего дворца…»

Но генерал-губернатор поднял на нее благосклонные, прояснившиеся глаза.

— Вот и еще меня просят, чтобы «Крестьянская война» непременно шла сегодня… В нашем обществе у вас все-таки сторонники…

— И я уверена, это — лучшие и достойнейшие люди нашего общества! — поспешила подхватить Елена Сергеевна.

Генерал-губернатор таинственно улыбнулся и спрятал записку в бюро.

— Ну-с, Елена Сергеевна, — обратился он к ней, уже опять совсем ласковый и бархатный, и в веселом серебре пушистых седин, — видно, нечего с вами делать. Скажу, как византиец: «Переклюкала ты меня, премудрая Ольга!» Сдаюсь. Давайте торговаться о мире.

— О,с удовольствием, ваше превосходительство. Худой мир лучше доброй ссоры. Торговаться я никогда не прочь. Мое дело — коммерческое.

Торговались минут пятнадцать, любезно и спокойно, без споров, и заключили перемирие на следующих условиях:

1. Сегодняшний спектакль «Крестьянской войны» состоится без отмены, в виде опыта.

2. Если он пройдет без скандала, то к следующим четырем спектаклям, на которые билеты уже распроданы, власти чинить препятствий не будут.

3. В одном из пяти спектаклей генерал-губернатор лично прослушает «Крестьянскую войну», чтобы решить, быть ей или не быть дозволенною к представлению впредь.

4. Елена Сергеевна — признательная за любезность — предоставит в течение сезона три спектакля в пользу благотворительных учреждений, состоящих под покровительством ее превосходительства — супруги начальника края.

5. В случае, если сегодняшний спектакль не обойдется без скандала, весь мирный договор, за исключением пункта 4, считать недействительным.

Елена Сергеевна уехала от генерал-губернатора победительницею, но очень мрачная.

Сцена при опущенном занавесе всегда имеет вид хаотический. Все ее условности рассчитаны на зрителя издали. Вблизи на ней все аляповато, грубо, пестро и неуклюже. А главное: сцена — дом о трех стенах, геометрическая трапеция с выломанным основанием. Она никогда не может и не должна о том забывать и приспособляет к тому все свои красоты и необходимости. Поэтому, когда опущенный занавес прибавляет законную четвертую стену, противоестественная прелесть сцены нарушается тем уродливее, чем сильнее ее далекие очарования при занавесе открытом. Голый, темный, глухой, с карнизом электрических ламп наверху, передний занавес давит перспективу, задний декоративный занавес придвигается близко-близко, и сцена обращается в огромный, ярко освещенный колодезь, заваленный и обвешанный тряпьем, выкрашенным в безобразно-крикливые цвета. Внизу, по дну колодца, двигаются, топчутся, смеются, говорят люди с кукольною раскраскою лиц, приведения с житейскими словами, улыбками и жестами, странными, потому что они не подходят к резкости гримов и необычайности костюмов. Куртки, блузы и рубахи рабочих, черные пиджаки и сюртуки режиссеров и служащих, дамский вечерний туалет или мужской смокинг товарищей, не занятых в спектакле и забегающих на сцену любопытными гостями, еще более подчеркивают сумасшедшую сумятицу стесненных и облитых преувеличенным светом красок. Если смотреть со стороны, то мало что на свете смешнее костюмированного человека с «пиджаком». В лучах верхней рампы гримированные лица все такие большелобые, белые, в лиловатых тенях, так черны усы на них, брови и ресницы. А лица без грима, наоборот, серы, как тени, будто присыпаны землею, и кажутся грязными пятнами, по которым бледно и волнисто расплываются мимические сокращения мускулов. Это мир, где действительность превращается в призрак, а призраки получают наружность действительности.

Здороваясь, кивая и пожимая руки, Елена Сергеевна прошла к занавесу.

— Душа моя! душа моя! — встретил ее седобородый, таинственный в своей шапочке черного мага Захар Кереметев, — наконец-то вы… Ах, я уже из сил выбился!.. Что делают? Что делают? Никто ничего не понимает… всюду приходится работать самому, ни от кого ни малейшей помощи… мы с Эдуардом Фомичом изнемогли!.. Нет, душа моя, баста! Вот — будьте все свидетели: последняя опера, которую я поставил! Не могу! Не просите! Дальше — пусть Мешканов ставит, Петров, Иванов, Семенов, Сидоров… кто угодно, только не я!.. Помилуйте, душа моя: с каждою новою оперою я сознательно чувствую, как из меня уходит вот этакий кусок жизни… Бог с ним, святым искусством!.. Я еще не хочу умирать. Оно пьет мою кровь, как вампир, и старит меня в один день на десятки лет.

Елена Сергеевна слушала кокетливые жалобы главного режиссера привычным и равнодушным ухом, очень хорошо зная, что и сегодня, как всегда в течение тринадцати лет, Захар Венедиктович — золотой человек для художественного замысла, а в исполнении лентяй и плохой техник — пальцем о палец не ударил для предстоящего спектакля, но сидел в режиссерской, рассказывая Маше Юлович и другим охочим слушателям неприличные анекдоты: что не более, как минут за пять до сигналов, вышел он на сцену, уже в совершенстве слаженную Мешкановым и Поджио, и принялся являть власть: цепляться к мелочам, орать, стучать палкою на статистов и хористов, давать подзатыльники рабочим, переделывать по-своему никому незаметные и ненужные пустяки общей картины, придираться к костюмам и гримам исполнителей вторых ролей… К первачам Захар Венедиктович не очень разлетался с своею командою. Чтобы оборвать добродушную и в глубоком невежестве своем безответно покорную всему, что ей «образованный человек» велит, Машу Юлович, на это Кереметева еще хватало. Но к Берлоге он, если адресовался с советом, то лишь в самом смиренном, вопросительном и условно-предлагающем тоне. А Светлицкую, например, даже и совсем обходил своим начальственным авторитетом. Та еще на первых порах оперы обожгла сунувшегося было поучать ее режиссера в ответ его мудрому и красноречивому пустословию таким язвительно-вежливым отпором, что бедный Захар Венедиктович даже тринадцать лет спустя еще хорошо помнил, какого дурака свалял он пред этою чертовою бабою. Да еще и — что всего неприятнее — обидеться было не на что, — так вежливо она разыграла его по нотам!..

Между седобородым Кереметевым и худым, длинным, похожим на Дон Кихота в старости, декоратором Поджио, Елена Сергеевна, в черном платье своем, казалась какою-то темною феей на совете с двумя дряхлыми колдунами. Влюбленный без памяти в свое искусство, Поджио широко таращил мистические черные глаза, водил длинными костлявыми руками перед самым лицом директрисы и бормотал пещерным, сиплым голосом, выдававшим старость, гораздо более глубокую, чем показывали черные волосы, колючие усы и мефистофельская эспаньолка: [294] Мефистофельская эспаньолка — короткая остроконечная бородка, принадлежность облика героя оперы и трагедии «Фауст» (в частности, таким его представлял на сцене Ф.И. Шаляпин).