Густав Майринк - Произведение в алом

И вновь звенит счастливый смех, пробуждая во мне смутное воспоминание об одном аристократическом доме, в который меня частенько приглашали - разумеется, как мастерового, ибо хранящиеся в нем драгоценные предметы старины нуждались в кое-каких незначительных реставрационных работах...

Внезапно я вздрогнул от пронзительного крика. Прислушался...

Массивная металлическая дверь, ведущая в мансардную студию, отчаянно заскрипела, из коридора донеслись поспешные шаги - и в мою каморку ворвалась какая-то дама... С распущенными волосами, белая как мел, с золотой парчовой шалью на обнаженных плечах...

- Мастер Пернат, спрячьте меня... умоляю, ради Господа нашего Иисуса Христа, не спрашивайте ни о чем, просто спрячьте меня у себя!

И прежде чем я мог что-либо ответить, моя дверь вновь распахнулась и тотчас захлопнулась...

На миг в ее проеме мелькнуло зловеще ухмыляющееся лицо старьевщика Аарона Вассертрума, подобное страшной дьявольской маске...

Что-то белое, мерцающее, словно мрамор, возникает предо мной, и в призрачном сиянии лунного света я узнаю изножье своей кровати.

Сон все еще обволакивает меня, подобно тяжелому шерстяному одеялу, а в памяти всплывает выписанное золотыми буквами имя «Пернат».

Откуда мне известно это имя? Атанасиус Пернат?..

Думаю, думаю, и вот мне уже кажется, что когда-то давным-давно я перепутал свою шляпу, помню даже, как удивился:

чужая шляпа была словно сшита на меня, а форма моей головы в высшей степени своеобразна.

Долго, с недоумением взирал я на чужой головной убор, а потом перевернул его и... да-да, на белой шелковой подкладке было вышито золотой нитью:

Эта шляпа, сам не знаю почему, внушала мне какой-то суеверный ужас.

И тут моего слуха внезапно коснулся знакомый звук - тот самый инквизиторский голос, который я уже успел забыть и который по-прежнему допытывался у меня, где камень, похожий на кусок сала... Слабый, как будто доносящийся издалека, он быстро приближался, подобно пущенной исподтишка стреле...

С лихорадочной поспешностью воспроизвел я в памяти хищный, блудливо ухмыляющийся профиль рыжей Розины - и дрогнула стрела, пролетела мимо, скрылась в кромешной темноте...

Да, лицо Розины! Запечатленная в нем ненасытная похоть будет посильнее тупо бубнящего голоса; и сейчас, когда я вновь укроюсь в своей чердачной каморке на Ханпасгассе, меня уже ничто не потревожит...

Поднимаясь к себе, я слышу позади шаги - тяжелые, мерные, они не приближаются и не отстают, и что-то в их неумолимо правильной ритмичности подсказывает моей тревожно насторожившейся душе, что этот человек направляется ко мне. Сейчас, если только все это не плод моего воображения, он находится этажом ниже и огибает выступ, образованный жилищем архивариуса Шемаи Гиллеля, здесь истертый мрамор ступеней сменяется красным кирпичом, которым выложен последний лестничный пролет, ведущий к моей чердачной каморке. Так, теперь несколько шагов на ощупь вдоль стены по темному коридору, и он у цели - напрягая зрение, медленно, по буквам, читает на дверной табличке мое имя...

Странное возбуждение охватывает меня - вытянувшись во весь рост, замираю я посреди комнаты, не сводя глаз с двери.

Она открывается, и он входит - не снимая шляпы и не произнеся пи слова приветствия, приближается ко мне.

Как будто пришел к себе домой, отстраненно и бесстрастно констатирую я.

Опустив руку в карман, незнакомец извлекает какую-то книгу и долго листает ее, похоже что-то ищет.

Обложка книги металлическая, кованая, углубления в виде розеток и каббалистических печатей заполнены краской и крошечными камешками.

Наконец незнакомец нашел то, что искал, и, ткнув пальцем в книгу, протянул ее мне.

Глава называется «Иббур»... «Чреватость души», перевожу я про себя.

Большой, отлитый из червонного золота инициал «айн» [38] Древнееврейское слово עיבור (иббур), «беременность, чреватость, зачатие», начинается с ע («айн») - шестнадцатой буквы еврейского алфавита. - Здесь и далее примечания переводчика. слегка, с самого краю, поврежден - этот изъян мне и надо исправить - и занимает чуть не половину страницы, которую я невольно пробегаю глазами.

Инициал не приклеен к пергаменту, как это обычно делается на старинных манускриптах, - судя по всему, он состоит из двух тонких золотых пластинок, спаянных между собой посередине и острыми крошечными лапками прикрепленных к краю пожелтевшего от времени листа. И тогда на странице под золотым «айн» должна быть пара дырочек, а на обратной ее стороне - зеркальный двойник этой буквы.

Перевернув страницу и убедившись в правильности своего предположения, я как-то бессознательно, не отдавая себе отчета в том, что делаю, прочел ее и находящуюся напротив, а потом еще раз перелистнул, и еще...

Я читал и читал.

Книга вещала, обращаясь ко мне, и речь ее, ясная, четкая, чеканная, нисколько не походившая на тот бессвязный вздор, который охмуряет нас иногда во сне своей мнимой многозначительностью, жгла мое сердце, вновь и вновь о чем-то страстно вопрошая неведомые мне самому глубины моего Я.

Вещие глаголы текли потоком с невидимых уст и, облекаясь плотью, устремлялись ко мне. Они обхаживали меня, кружились предо мной, соблазняли взор мой подобно разодетым в пестрые шелка наложницам, а потом, уступая место следующим, не то проваливались сквозь пол, не то мерцающей дымкой испарялись в воздухе. И каждая из этих очаровательных искусительниц до самого конца надеялась, что именно на ней остановлю я свой выбор и откажусь от лицезрения ее кокетливых товарок.

Одни подплывали ко мне, словно павы, пытаясь ослепить меня своими пышными нарядами, другие походили на престарелых королев, и было в их увядших чертах, в густо подведенных веках и отвратительно ярких румянах на дряблых, сморщенных щеках что-то гнусное, блудливое и порочное, как у самого последнего разбора уличных девок.

Словно чувствуя мое отвращение, кто-то быстро менял декорации, и вот уже мой взгляд скользил вдоль нескончаемо длинной вереницы серых унылых статистов с такими заурядными, обыденными и невыразительными лицами, что их не только запомнить, но и отличить друг от друга казалось невозможным.

Однако даже этой безликой армии снующих подобно муравьям людишек пришлось изрядно потрудиться, прежде чем удалось воздвигнуть предо мной нагую, гигантскую, как бронзовый колосс, богиню, которая на миг склонилась ко мне, словно желая наглядно продемонстрировать мою ничтожность - высота моего роста могла сравниться разве что с длиной ее ресниц! - и молча указала на пульс своей левой руки. И замер я, оглушенный, ибо каждый его удар был подобен землетрясению, и открылось мне, что в этом исполненном величия образе сосредоточена вся жизнь мира сего.