Густав Майринк - Произведение в алом

- Слова, слова, слова, рабби! - криво усмехнулся старый кукольник. - Пусть меня назовут pagad ultimo, последний дурак, если я хоть что-нибудь понял из того, что вы тут наговорили!

Пагад! Словно молния сверкнула в моем сознании. От ужаса я чуть не свалился с кресла.

Гиллель явно избегал смотреть мне в глаза.

- Как, простите, вы сказали: pagad ultimo? Кто знает, не есть ли это ваше истинное имя, господин Звак! [64] Гиллель, в отличие от Звака, употребляет слово «pagad» в несравненно более высоком смысле. В его устах оно звучит в своем истинном значении: «жонглер», «бродячий артист», и не только... (См. подробнее вступ. статью.) - Слова архивариуса доносились до меня как из бездны. - Никогда и ни в чем нельзя быть слишком уверенным, даже в собственном имени. Впрочем, раз уж мы заговорили о картах, господин Звак, позвольте один вопрос: вы играете в тарок?

- В тарок?.. Ну разумеется, с детства...

- Тогда не понимаю, что вы так сокрушались по поводу недоступности каббалистических манускриптов, если сами тысячу

раз держали в своих собственных руках ту единственную книгу, которая содержит в себе все - абсолютно все! - каббалистическое учение.

- Я? В собственных руках? Книгу? - Старик в замешательстве схватился за голову.

- Да-да, именно вы! Вам никогда не бросалось в глаза, что колода для игры в тарок содержит двадцать два козыря - точно по числу букв в еврейском алфавите? Нет, вы только взгляните на наши богемские карты, особенно на козыри, так называемые старшие арканы, - что ни изображение, то настоящий символ: дурак, смерть, дьявол, Страшный Суд... Полноте, дорогой друг, жизнь кричит, едва голос не срывает, прямо вам в ухо свои ответы, а вы всё недовольны!. . Не стоит, наверное, утруждать вас всей этой ерундой, которую вам и знать-то необязательно, однако я все-таки скажу: «тарок» или «таро» означает то же самое, что и еврейское «тора» - закон; этот же корень прослеживается и в древнеегипетском «тарут» - «вопрошаемый», и в архаичном зендском «тариск» - «ждущий ответа». Все это следовало бы, конечно, знать нашим ученым мужам, прежде чем безапелляционно утверждать, что тарок возник в эпоху Карла VI. Подобно тому как Пагад является первой картой в колоде, человек есть первая и основная персона в своей личной книге символов, свой собственный двойник - еврейская буква «алеф» [65] «алеф» (א)- первая буква еврейского алфавита. , представленная в образе некоего мужа, одной рукой указующего на небо, другой - в бездну... Да, да, вы уже, наверное, догадались, что фигура сего потешного мужа есть не что иное, как наглядная иллюстрация традиционной герметической формулы: «То, что наверху, то и внизу; то, что внизу, то и наверху». Потому я и сказал вам, Звак: кто знает, не есть ли Пагад ваше истинное имя!..

Говоря это, Гиллель не сводил с меня своего пристального взгляда, а у меня голова шла кругом от той теряющейся в бесконечности перспективы все новых и новых смыслов, которые открывались мне в его словах.

- Как бы вам не сглазить самого себя, господин Звак! Поостерегитесь, ибо можно оказаться в таких

непроглядно темных безднах земных, из лабиринта которых еще никому из смертных не удавалось выбраться на свет Божий, если только он не имел при себе некоего магического талисмана... Предание гласит: три мужа сошли однажды в царство тьмы - один с ума свихнулся, другой ослеп и лишь третий, рабби Акиба, вышел из бездны целым и невредимым и поведал, что встретил в подземном лабиринте самого себя...

Эка невидаль, скажете вы, мало ли кто сталкивался нос к носу со своим двойником, взять хотя бы Гёте, который регулярно на мосту либо на каком-нибудь примитивном настиле, перекинутом с одного берега реки на другой, смотрел в глаза собственному призраку и при этом не только не повредился умом, но и, наоборот, почерпнул для себя немалое вдохновение. Так-то оно так, вот только встречал великий поэт всего-навсего отражение собственного сознания, а не истинного двойника - того, которого каббалисты называют «хавел герамим», «дыхание костей», и о котором сказано: как сошел он в могилу нетленным, в костях, так и восстанет в день последнего суда... Да не сокрушится кость его во веки веков!.. - Взгляд Гиллеля все глубже погружался в мои глаза. - Наши прабабки говорили о нем: «Обитель его высоко над землей, и нет в сей глухой каморе дверей, лишь одно окно, чрез кое невозможно договориться со смертными. Тот же, кто сумеет подчинить его своей воле и... пресуществить грубую его сущность, до конца своих дней пребудет в мире с самим собой»...

Ну да ладно, на сегодня достаточно... Что же касается тарока, то вы не хуже меня знаете: для каждого игрока карты ложатся по-своему, однако партию выигрывает только тот, кто умеет правильно распоряжаться козырями... Не пора ли нам, господин Звак, и честь знать? Пойдемте, пожалуй, а то вы таки выпьете все вино нашего гостеприимного хозяина, и мастеру Пернату нечем будет утолить свою жажду...

За окном нечто невообразимое - настоящая снежная битва. Не на шутку разыгравшаяся вьюга бросает в бой бесчисленные полки построенных в каре снежинок, и эти крошечные солдаты в белых пушистых мундирчиках то внезапно взметаются в отчаянном порыве и очертя голову летят в атаку, то, как будто спасаясь бегством пред лицом какого-то ужасного противника, несутся в противоположном направлении, а потом вдруг повисают в неподвижности, словно устыдившись своего позорного отступления, и с новыми, невесть откуда взявшимися силами устремляются на штурм прежних позиций, однако героическое наступление вскоре захлебывается, подавленное свежими неприятельскими армиями, напирающими и сверху, и снизу, и с флангов, и вскоре все планомерные военные действия тонут в хаосе беспощадного побоища, головокружительный вихрь которого, не считаясь с принадлежностью этого хрупкого воинства к той или иной враждующей стороне, смешивает ослепленных яростью противников в одну сплошную, непроглядную белесую круговерть.

Ума не приложу, сколько прошло времени с моего ночного странствования по подземному лабиринту - может, месяцы, может, годы, - однако если бы ежедневно не доходили до меня все новые курьезные слухи о Големе, которые, непрерывно обрастая самыми нелепыми подробностями, только подливали масла в огонь, то, думаю, в тяжелую минуту сомнения я бы наверняка списал все происшедшее со мной либо на кошмарный сон, либо на какое-нибудь сумеречное душевное состояние.

Из тех причудливо окрашенных арабесок, которыми выткали ковер моей жизни недавние события, одна выделялась своим зловеще кровавым цветом - рассказ Звака о загадочном и нераскрытом убийстве так называемого «фармазона».