Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

Старик весело хохотал.

Рано утром во двор к «амазонкам» вошел нищий. В Мегрелии любой прохожий — желанный гость. Нищий хромал на левую ногу. Голова и лицо его были повязаны рваным платком, из-под которого выглядывал один глаз. Неуверенно, словно остерегаясь чего-то, направился он к домику прислуги. Женщина средних лет отворила дверь, держа на руках трехмесячного ребенка. Завидев нищего, она вернулась в людскую и скоро снова появилась, неся деревянную тарелку с кусками остывшей мамалыги. Она дала нищему тарелку. Он взял ее и, усевшись под деревом, стал есть без видимого аппетита. Ребенок спал.

— Ты откуда родом? — спросила женщина.

— Из Нижней Имерети, — ответил нищий.

У него был хриплый голос, и говорил он с трудом. Незакрытым, правым глазом он внимательно разглядывал младенца.

— Это твой ребенок? — спросил он.

— Нет, это найденыш, — ответила женщина, гладя детскую головку.

— Мальчик?

— Да.

Женщина плюнула три раза в сторону. Она боялась, что не в меру любопытный нищий сглазит ребенка.

Нищий перестал есть. В правой руке он еще держал кусок мамалыги. Зрячим глазом он, казалось, вот-вот поглотит младенца. Тут послышались шаги со стороны балкона. Нищий оглянулся и увидел направлявшуюся к ним празднично одетую Меги. Он прислушался к шагам девушки и, когда она подошла, приветствовал ее глухим голосом. Меги что-то пробормотала ему в ответ и подошла к кормилице.

— Он кашлял сегодня ночью?

— Немного, — ответила кормилица.

Нищий внимательно наблюдал за Меги. Ему показалось, что она справилась о ребенке как бы между прочим, как спрашивают о какой-нибудь собачке.

— Милое дитя, — сказал нищий тихо.

— Собачье отродье! — сорвалось с губ девушки.

— Как ты красива и как сердита!

Меги оглянулась. Что-то в этом хриплом голосе заставило ее насторожиться. Она строго взглянула на нищего. В эту минуту она и в самом деле была и красивой, и сердитой.

Меги пошла к Бучу. Имя Хатуны Дидия не выходило у нее из головы. Кто она? Красива ли? Где и как можно увидеть ее? Эти вопросы терзали Меги. Она знала лишь то, что Хатуна жила в соседней деревне. Сегодня воскресенье, и она, вероятно, будет в церкви, — подумала девушка. Когда Меги вошла в двор Одишария, Бучу поспешила ей навстречу, и подруги приветствовали друг друга.

— Ты для кого так вырядилась? — спросила Бучу.

— Пойдем со мной в соседнюю деревню в церковь. — И Меги назвала деревню.

— А почему не в нашу церковь? — спросила подруга.

— Ах, знаешь, — смутилась Меги, — там, наверное, веселее, чем у нас, здесь ведь все знают друг друга.

Однако по лицу Меги Бучу поняла, что дело здесь было далеко не в веселье. Она вдруг непроизвольно подумала о Хатуне Дидия. Меги захотелось увидеть свою соперницу, которую она надеялась встретить в церкви. Едва заметно улыбнувшись, Бучу взглянула на Меги. Но Меги молчала. «А что, если я сейчас заведу разговор о Хатуне?» — подумала Бучу, но не решилась.

— Ну что ж, пойдем, — сказала она и пошла одеваться.

По дороге в церковь они едва перемолвились словом. Каждой хотелось заговорить о Хатуне, но ни у одной не хватило смелости.

— Наверно, Хатуна Дидия будет там, — сказала неожиданно для себя Бучу. Меги промолчала. Она еще больше побледнела, а Бучу покраснела от стыда.

Подруги молча вошли в церковный двор.

Богослужение уже приближалось к концу, когда в церкви показалась стройная девушка. «Хатуна Дидия», — прошептал кто-то. Взгляд Меги остановился на вошедшей. Бучу почувствовала этот взгляд и сдержанно улыбнулась. Хатуна посмотрела кругом. У нее был тонкий профиль египетской царицы. В черных глазах влажный отблеск счастья. Косы покрыты платком, волосы — по-видимому, черные — не были видны. Легкий пушок лежал на чуть пухлой верхней губе. Правую щеку украшала ямочка. Всем существом своим она, казалось, отражала стальной блеск морской волны.

Меги вздрогнула. Она сразу почувствовала, что ее соперница необычайно красива. Однако это не была зависть, а лишь готовность бросить вызов, ибо впервые она осознала, что и сама красива. Она ощутила свою красоту как нечто существующее отдельно от нее, как ток некой силы, готовой соперничать с силой другой.

Хатуна начала молиться. Меги украдкой наблюдала за своей соперницей. Бучу перехватила взгляд подруги, остановившийся на Хатуне. Она многое прочла в этом взгляде. Глаза Хатуны вдруг утратили влажный блеск. Ямочка исчезла. Выражение счастья испарилось. Стальной отблеск волны потух. Девушка стояла, не шелохнувшись: так глубоко погрузилась она в молитву. Казалось, она никого не замечала вокруг себя. Египетская царица превратилась в сестру Беатриче. Богослужение кончилось. Прихожане стали выходить из церкви. Меги старалась не упустить из виду соперницу. Но как изменилась эта девушка после молитвы! От благоговейной печали красавицы не осталось и следа: она была весела, как прежде. Улыбка озарила ее лицо, обнажив ряд ровных жемчугов, напоминавших зерна молодой кукурузы. Во всем облике Хатуны была победоносная неотразимость.

Никогда до этого момента Меги еще не доводилось почувствовать жала ревности, и Бучу передалось ее состояние. Вдруг во двор церкви въехали молодые всадники. Среди них были Астамур и Джвебе. Меги хотела было укрыться от их взора, но это ей не удалось. Ее теперь гораздо больше занимала соперница, нежели абхаз. Хатуна плавно выступала, словно летела на крыльях сказочной птицы, готовая броситься навстречу возлюбленному. Однако Астамур опередил ее и сам пошел навстречу. Меги увидела на его лице выражение радости и уверенной мужской силы.

Меги стояла сумрачная, абхаз не замечал ее.

— Как тебе понравилась Хатуна Дидия? — спросила Бучу на обратном пути подругу.

— Она красива, — ответила Меги кратко и сухо.

Цицино не могла понять отношения Меги к своему ребенку. Ей даже казалось, что дочь ее вообще не питает к нему никакого материнского чувства. Она лишь утешала себя тем, что Меги ведь приходилось быть очень сдержанной, ибо никто не должен знать, что она родила. А что все-таки происходило в душе девушки, когда она оставалась наедине со своим младенцем? Меги сама не могла разобраться в этом. Иногда ее всю пронизывала теплая и нежная волна. Но это были всего лишь краткие мгновения, после которых ею вновь овладевало другое чувство — ядовитое и острое, исполненное ненависти и злости. В эти минуты она ощущала в себе жгучее жало позора, воплощенного в ее собственном ребенке. С выражением ужаса отталкивала она от себя свое дитя. О, если бы она могла лишь ненавидеть, ненавидеть смертельной ненавистью!.. Это было бы легче перенести. Но к ненависти примешана любовь, и это было тяжелее всего.