Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

Это была Меги. Отсутствующим взглядом посмотрела она на окружавших людей и вдруг увидела картину. Она вздрогнула, будто глаза ее встретились с пламенем, но не с обжигающим, а с ласкающим. Это был ее портрет. Меги словно окаменела, но мысли не переставали роиться в ее голове. Что это?

Как попал сюда портрет? Волнение Меги мало-помалу улеглось. Душа преисполнилась кротости и тепла: ведь это ее портрет исцеляет и успокаивает других. Следом за этой мыслью, появилась еще одна: хотя изображение и исцеляет других, но ведь это портрет неисцелимой. Тихая печаль поселилась в ее сердце. Может быть, эта картина исцелит и ее, Меги? Но что-то чужое было в образе девушки на портрете. Она вздрогнула и тут увидела юношу, привезенного для исцеления. Она узнала в нем того молодого человека, который в Гурии часто и как-то странно пытался встретиться с ней взглядом: он страдал любовной тоской. Его мать рассказала, что какая-то незнакомка — по всей вероятности, ведьма — околдовала его. Юноша увидел Меги, и из его горла вырвался дикий крик. Была ли это любовь? А может быть, проклятие? Меги, погруженная в созерцание картины, вздрогнула от неожиданности. Мать больного юноши посмотрела на Меги и вскрикнула, как безумная:

— Вот она стоит, эта шлюха! Это она околдовала моего сына!

— Шлюха? Здесь не место шлюхам! — толпа враждебно смотрела на Меги, готовая вот-вот разорвать ее на куски. Меги стояла не шелохнувшись. Мать юноши не переставала кричать. Спокойствие Меги лишь подзадорило людей. Резким движением, с вызовом она сорвала с головы платок, гордо выпрямилась и, обратив в толпу пылающий взор, гневно бросила:

— Это я — шлюха? Посмотрите на меня!.. Вон та, — Меги показала на портрет, — это ведь я!

Толпа умолкла. Перед ней в живой плоти стояла та, перед кем они только что преклонялись, лишь с той разницей, что у девушки на портрете взгляд был кротким, тогда как глаза живого прообраза источали такое пламя, что оно, казалось, было способно испепелить всю толпу. На лицах людей злость сменилась смущением и страхом, но мать больного тут же пришла в себя.

— Она ведьма, колдунья!.. Она может принять любой образ!

Нетерпеливая толпа поверила и этим словам. Вновь взоры всех обратились к Меги. На мгновение им показалось, что она все же не та девушка, что изображена на картине. Меги и в самом деле была уже не совсем прежней: на ее лице остались следы тех потрясений, которые обрушились на нее. Мать продолжала кричать: «Колдунья, ведьма, шлюха!..» Медленно, еще колеблясь, двинулась толпа в сторону Меги.

Но Меги и след простыл.

Была тихая ночь: как будто спящий лебедь спрятал голову под крыло… Меги шла медленно, никуда не спеша. Она сама была подобна лебедю, черному лебедю с печально поникшей головой. Она шла, погруженная в грустные мысли. Недавно она потеряла весь мир, а теперь и себя самое: с нее спадала оболочка за оболочкой, словно луковая шелуха, но сердцевины не было. Она потеряла себя, и остался лишь блуждающий, ищущий взгляд, лишь ее расплывчатый образ. Земля качалась под ее ногами, словно рушилась всякая опора. Звезды превратились в глаза, а тела — в какие-то туманные образования. Тихо шла Меги. Ей подумалось, что она сама — взгляд этих тел, внутреннее око этих расплывчатых созданий. Мысль эта тут же погасла. Что делать? Может быть, просто так, без цели бродить по земле? Попадается ведь иногда человек, бездомный и безымянный. Он бредет с места на место, не требуя ничего. Если такому человеку подать хоть что-нибудь, он будет несказанно благодарен. Лишь в исключительных случаях такой человек заговаривает с кем-нибудь. Чаще всего он говорит сам с собой, когда остается в полном одиночестве. Он бредет молча, тихо, никем не замеченный. Когда дети дразнят его, он улыбается. Люди принимают его за умалишенного и говорят это. Он слышит и задумывается: может быть, люди и правы, ибо разум его и в самом деле помутился. Он идет через города и села. Рот его полуоткрыт, глаза — будто выпиты. Он бредет, словно призрак. В его походке печаль. Временами призрак обретает плоть и кровь, и тогда он отходит в сторону, молча, с мрачным лицом, будто судьба. И тут призрак роняет скупые слезы…

Глаза Меги наполнились слезами. Она подошла к ясеню, сорвала два листка и прикрыла ими глаза. На один лист упала капля необыкновенной росы. Вдалеке волк выл на луну…

В родной деревне, овеваемой ароматами зрелой осени, я записал рассказ старика. Солнце Грузии светило надо мной так же, как светило оно мне тридцать лет тому назад. И все-таки я был чем-то недоволен: мне недоставало концовки рассказа Гегии, ибо что-то в нем оставалось незавершенным. Историю возникновения портрета я уже знал. Но оставался вопрос: как попал он в руки старику? Много лет тому назад, когда я на мельнице разглядывал волшебный портрет и слушал под шум воды и стук жерновов рассказ Гегии, я думал лишь о Меги. Да тогда, пожалуй, и нельзя было думать еще о чем-нибудь другом, глядя на ее портрет, ибо он завораживал. Теперь же меня мучил вопрос: не связана ли судьба портрета каким-нибудь образом с тайной самого Гегии? Мысль моя вдруг стала ясновидящим пламенем: я понял, что Гегия был одним из действующих лиц своего рассказа. Но каким? Может быть, это художник Вато? Я задумался: тщедушный Вато едва ли дожил бы до седых волос. Загадку эту я мог, по-видимому, решить лишь с помощью самого рассказчика.

Я решил ускорить отъезд. У мельницы я остановил коня.

— Опять сделаем привал? — спросил мой кузен, улыбаясь.

— Не помешает, — ответил я, немного смутившись. Несколько крестьян сидели возле мельницы, обмениваясь новостями. Гегия стоял в стороне, и я подошел к нему.

— Добрый день, Гегия!..

— Здравствуй! — ответил он. Через несколько секунд он спросил: — Ты уже уезжаешь? Так скоро?

— Меня ждут дела…

— Дела… — улыбнулся он, покосившись в мою сторону, и сказал с хитрой усмешкой: — Ты, наверно, уже записал все, что я тебе рассказал?

— Да.

— Гм-м… И что же, хорошо получилось?

— Надеюсь.

Молчание. Затем я сказал как бы самому себе:

— Лишь одно мне непонятно…

— Что тебе непонятно?

— Как попал к тебе портрет?

Старик взглянул на меня недоверчиво и, тяжело ступая, отошел в сторону.

До отхода поезда у меня еще было четыре часа.

Что-то все же не давало мне покоя: неужели мне не удастся выведать у старика хоть что-нибудь о его последней тайне? Неподалеку рос дуб, под которым лежал длинный камень. Гегия сел на него. Я остановился рядом. Снова молчание. Любое неосторожное слово могло спугнуть молчаливого старца. Я стоял и ждал чего-то. Гегия опять взглянул на меня, но на сей раз чуть теплее. На его губах мелькнула улыбка, теперь уже лукавая.