Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

Земля здесь вся как бы погружена в дремоту. Она отдыхает, спит. Но сон ее полон сновидений. Может быть, поэтому люди этой страны придают такое же важное значение сновидениям и их толкованию как древние египтяне. Над ее полями простирается не золотой покров аполлоновских очертаний, а туманная дымка. Страна погружена в сон, и все предметы парят в воздухе, как сновидения, как сливающиеся друг с другом призраки. Сознание и воспоминание подобны темному лону матери-земли. Все переменчиво в этом сознании. Здесь стираются воспоминания, словно сновидения детей Священного Писания, не отличающие правую сторону от левой. Каждый предмет имеет несколько названий, ибо единственной в своем роде вещи здесь нет. Люди нарекаются не одним именем, а несколькими, будто в одном лице воплощено множество людей. Сама страна также не имеет одного, раз и навсегда установленного названия: древние называли ее Колхидой, а ныне она называется то Мегрелией, то Одиши. Здесь все бродит и грезит. Здесь не найдешь элемента, который с самого же начала не был бы подвержен постоянному изменению. Мысли, едва родившись, превращаются в фантомы. Повсюду волшебники, ведьмы, на каждом шагу торгаши мудростью, знахари, шарлатаны, заклинатели духов, прорицатели, оборотни и лешие, словно на шабаше призраков. Это страна луны, а не солнца. Здесь обитают не солнцепоклонники, а почитатели Луны, в страхе и трепете служащие и поклоняющиеся своему божеству. Самый таинственный день для чих — понедельник — день луны. При виде молодого месяца одни обнажают саблю, другие — нож, приветствуя его таким образом. При этом они снимают перед ним свои шапки. Луна — космическое олицетворение кажущегося, призрачного, небесный знак двойника. Все дурные влияния исходят от нее в виде астральных потоков. Своими чередующимися фазами она регулирует и определяет жизнь женщины. Для Мегрелии это вполне домашняя планета. Здесь она выглядит не так, как в других местах, она как бы пропитана клейкой желчью и напоминает цветом застоявшуюся мочу. Да она сама, пожалуй, не что иное, как лужа буйволиной мочи. Кругом сырость, болотные испарения, лихорадка. Малярия в крови кур, и всюду царит желтизна, лихорадочная лунная желтизна. Вещи здесь — отблеск лунной зеркальной поверхности, люди — элементы лунного сияния, особенно мужчины, ибо женщинам нет надобности уподобляться луне: ведь они изначально содержат в себе лунные свойства. Дочери Мегрелии — самые женственные, самые нежные создания во всей Грузии, и не только в Грузии. Они волшебницы и чародейки, русалки и лесные феи…

Девушка стояла, погрузившись в глубокое раздумье. Она смотрела на знакомые ей с детства поля, в которых, казалось, все элементы еще пребывают в состоянии первородного брожения. Они, правда, уже познали резкое, сладостно-жуткое прикосновение животворящего дыхания, но их еще не тронула последняя, завершающая печать: «Да будет так!». Может быть, это объясняется тем, что Понт Эвксинский не дает земле окончательно превратиться в земную твердь, не переставая пропитывать ее своим влажным духом?! Задумчиво глядя на родные нивы, девушка размышляла о незнакомце, но еще больше о белом соколе с желтым полумесяцем вокруг шеи. Вдруг во дворе раздался чей-то сильный голос:

— Меги!

Это была Цицино, мать девушки, высокая, сильная женщина, не старше тридцати пяти лет.

— Что-нибудь случилось, мама? — спросила Меги.

Цицино подошла к дочери. Мать и дочь походили друг на друга как две капли воды. Только волосы у Цицино были другие — иссиня-черные с фиалковым отливом. Красота ее могла поспорить и спорила с красотой дочери.

— Что случилось, мама? — повторила Меги.

— Твоя лошадь захворала!

— Какая?

— Джондо!

Меги вздрогнула. Джондо была ее любимая лошадь. Незнакомец и его сокол тут же были забыты.

— Что с Джондо? — спросила она взволнованно.

— Не знаю. У нее какой-то недуг.

Меги повернулась, чтобы бежать в конюшню.

— Ее там уже нет. Я отвела ее к Уту. Может быть, ты хочешь привести ее обратно? Тебе незачем так волноваться.

Но Меги уже потеряла покой. Не ответив матери, она убежала, обеспокоенная и рассерженная. Через полчаса она уже была у цели. Ее подруга Бучу, дочь дворянина Одишария, вышла ей навстречу. Она была ростом с Меги, но чуть стройнее ее, черноволосая, с агатовыми глазами.

— Ах, это ты, Меги!

— Как здоровье Джондо?

— Уту, наверное, уже поставил ее на ноги.

Показался Уту. Он служил исцелителем животных в доме Одишария. Это был мужчина очень низкого роста, худощавый и жилистый. Глаза на его лице карлика напоминали высохших, блеклых ос. Он мало говорил, и какая-то сила исходила от него. Его зубы истерлись все до одного, как у старой лошади. Меги забросала его вопросами.

— Что с моей лошадью? Что с Джондо?

— Ничего, — ответил Уту, и усмешка заиграла на его губах. — Сухожилия растянуты. Я уже пустил ей кровь и натер ноги мазью… Но лошадь хороша… Очень хороша… — немного погодя добавил он. И ушел, чтобы привести ее.

Меги и Бучу последовали за ним. Лошадь была привязана к небольшому дубу. Это была кобыла черкесской породы, красно-бурой масти, без единого пятнышка, словно выкупанная в йоде. Увидев хозяйку, лошадь заржала и стала бить правым передним копытом землю. «Она в хорошем настроении», — подумал, улыбаясь, Уту.

Меги подошла к лошади и погладила ее по шее. И в самом деле животное было радо хозяйке. Есть что-то прекрасное в том, что человек и животное узнают друг друга. Две чуждые по своей сути стихии сближаются и чувствуют внутреннее сродство между собой. Не оттого ли радость при их встрече? И не в этом ли причина смутной, безграничной, ни с чем не сравнимой тоски животного? Может быть, ему от рождения свойственно неосознанное и неизъяснимое влечение к человеку? Уту загадочно улыбнулся, глядя на девушку и лошадь. Он был полон земной мудрости. Исцелитель животных отвязал поводья и взял лошадь за голову. Вдруг лицо его исказилось, и он стал произносить какие-то странные заклинания. Как неясные обрывки первобытного хаоса, они проникали в ухо лошади. Сам заклинатель не понимал этих слов, но они были полны живой жизни. Это были не истертые, засохшие и бессильные разменные слова, монеты повседневности, а чеканные, выразительные образы. Аошадь ободрилась. Наблюдательный глаз заметил бы призрачную, едва уловимую улыбку на ее морде, длившуюся не более доли секунды. Но какой-то ужас был примешен к этой улыбке, подобной наилегчайшему дуновению «terror antiqqus». Лошадь подняла голову и уродливо зевнула. Поодаль висел на колу ограды череп лошади: согласно древнему обычаю голые черепа, прогнившие кости, в которых пауки плетут свои сети и в трещинах которых водятся змеи, оскал зубов, наводящий ужас — все это верные средства от дурного глаза. Глядя на этот череп, понимаешь, почему в Апокалипсисе, в этой жуткой книге преследуемого злым духом поэта, так страшен белый конь, на котором летит всадник Смерть. И снова призрачная улыбка на морде лошади, которая, возможно, лишь померещилась, как последний ужас. Но улыбка эта исчезла вместе с новым зевком животного.