Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 1. Марта. Меир Эзофович

Несколько реже касается Ожешко проблемы воспитания юношей, хотя эта тема, начиная с того же «Пана Грабы», где выведена шляхетская «золотая молодежь», до романа «Над Неманом» и кончая предсмертным сборником «Слава побежденным!», все же достаточно широко представлена в ее творчестве. В этом отношении интересно отметить рассказ «Милорд» (1877).

Одновременно с «Милордом» вышла «городская картинка» — «Четырнадцатая часть» (1877). Писательница очень простыми изобразительными средствами показывает бесправное положение в те годы женщины, которую обделял закон, отдавая ей лишь четырнадцатую часть отцовского наследства. Она рисует тяжелую действительность, в которой женщине решительно во всем отведено не более одной четырнадцатой части того, что достается мужчине. Так эта дробь — одна четырнадцатая — становится символом унижения и бесправия женщины, математическим выражением несправедливости к ней родной семьи, общества, закона.

Выступления Ожешко в защиту женщины, как уже сказано выше, находили сочувственный отклик. Призыв к человеческому достоинству женщины, пропаганда труда и трудового воспитания женщин, средних и верхних слоев общества, требования (вначале особенно скромные и робкие) реформы семьи, выступления против фактической нерасторжимости католического брака, изображение духовного голода женщины, просыпающейся для широкой жизнедеятельности, — все это, сочувственно встречаемое одними, вызывало ненависть других, особенно тех, кто принадлежал к консервативным кругам общества.

Реакционная пресса стала изображать Ожешко как потрясательницу устоев и врага католической религии.

Но недовольство консервативных и клерикальных кругов перешло в открытую травлю писательницы, когда она выступила со своим уже бесспорным шедевром «Меиром Эзофовичем» (1877), характерным «просветительным романом» с сочувственно изображенным в нем юношей-евреем, рвущимся к свету из мрака религиозного еврейского фанатизма.

А когда вслед за «Меиром» она напечатала еще и несколько новелл из еврейской жизни («Сильный Самсон», 1878, «Дай цветочек», 1878, «Гедали», 1884 и др.), реакционеры и антисемиты из «Католического обозрения» попросту объявили ее во всеуслышание «еврейской судомойкой».

«Меиру Эзофовичу» предшествовали романы Ожешко «Семейство Брохвичей» (1873) и «Элим Маковер» (1874), в которых даны уже широкие картины общественной жизни в Западной Белоруссии.

По этим романам видно, что писательница в значительной степени освободилась от навязчивого морализирования, голого дидактизма и резонерской привычки постоянно комментировать поступки своих героев. Она уже умеет так изображать эти поступки, что они говорят за себя, вызывая непосредственную оценку их самим читателем.

Психология героев становится глубже, их действия мотивируются безупречнее, драматизм повествования приобретает гораздо большую яркость и остроту.

А количество действующих лиц увеличивается, их взаимоотношения делаются сложнее, изолированные прежде портреты теряют свою обособленность и статичность. И люди соединяются в большие, разнообразного общественного состава группы, что позволяет ожидать от писательницы, — все глубже проникающей в сущность общественных отношений, — больших и полных глубокого значения социальных полотен.

В «Меире Эзофовиче» писательница сумела по-новому преподнести старую тему о религиозном фанатизме, столь часто привлекавшую любимых Элизой Ожешко французских просветителей.

Писательница указала, как на «непостижимый анахронизм», на существование в современной ей Польше большого числа мелких еврейских местечек, где население духовно порабощено раввинатом и религиозными фанатиками, представителями «окаменелых верований, чувств и обычаев», отделивших еврейский народ от польского духом враждебной настороженности и «толстыми горными хребтами из мглы и мрака».

Она раскрыла духовное убожество этих схоластов, приверженцев мертвой буквы религиозного закона, препирающихся по поводу нелепых пустяков, как чего-то необычайно важного.

Она забила тревогу, указав на опасность для всей страны морального одичания этих закоренелых фанатиков иудаизма, превративших такие еврейские местечки в островки темного средневековья и не останавливающихся даже перед преступлениями (поджог шляхетской усадьбы в корыстных целях; убийство караимки, возлюбленной Меира, из религиозного мракобесия; ритуально обставленное изгнание Меира и др.).

«Меир Эзофович» — замечательный памятник гуманистической морали польской демократии 70-х годов девятнадцатого века.

В художественном отношении «Меир Эзофович» полон своеобразия, самобытен, оригинален и превосходит все, что было создано в этой области западноевропейской литературой.

Но писательницу подстерегал кризис.

На переломе к восьмидесятым годам в Польше выступила молодежь.

Эта молодежь чуждалась националистического обособления, очень заметного у старших, свидетелей ошеломляющего разгрома 1864 года, и все более проникалась идеями интернационального социалистического единения и чувством солидарности с русскими революционерами, у которых был тот же враг, что и у нее, — царизм.

Новые идеи проникали и в глухую провинцию, какой тогда была Гродненская губерния, где безвыездно жила писательница.

Среди отсталого экономического и культурного быта Литвы и Белоруссии эти идеи, доходившие сюда подчас в искаженном, а иногда, быть может, и вовсе в карикатурном виде, казалось, не имели под собой никакой почвы.

Писательница отнеслась отрицательно и к ним и к их носителям. Она видела эту социалистически формировавшуюся молодежь в свете паскивилей на нигилистов. А для последних, уже за несколько лет до того, она не пожалела черной краски (Ильдефонс Порыцкий в «Элим Маковере», 1874).

Она приписывала странным персонажам своих новых повестей идеи наивного коммунизма, находившие выражение якобы в требованиях всеобщего раздела имущества и даже всеобщего грабежа. Она увидела в них людей, для которых понятия долга и самопожертвования смешны, закрывая глаза на то, что представители этого поколения своею кровью запечатлевали верность новым идеям, гнили в царских тюрьмах и крепостях и томились в юртах Якутии, рядом с такими русскими демократами, как Владимир Короленко. Уродство ее оценок только отчасти можно объяснить ее ревнивым страхом, что эта польская молодежь, все более тесно сближаясь на почве социалистических идей с передовой русской молодежью, отвернется от столь дорогого сердцу писательницы дела освобождения родины.

Главное, конечно, было в том, что Ожешко твердо стояла на почве существующего общественного строя, будучи только умеренной реформисткой и не стремясь к коренному преобразованию действительности. Именно в классовой ограниченности ее взглядов — объяснение ее близорукости, причина странной аберрации в оценке всего, что имело отношение к социализму. Уже на склоне своих дней, в 1901 году, она в одном из своих частных писем слагает хвалу своему уходящему из жизни поколению и говорит: «Нам было свойственно глубокое чувство идеала, помогавшее держаться в стороне от моря грязной материи… Превыше всего мы любили родину, любили и стремились служить ей и спасать ее». Тут опять проявляется опасение, что интернационализм, или, как говорила Ожешко, «космополитизм», несовместим с патриотизмом — опасение, заставившее писательницу выступить даже с публицистической работой «Патриотизм и космополитизм» (1880).