Григол Робакидзе - Убиенная душа

Тамаз вышел во двор. Он чувствовал себя раненым волком, загнанным в загон. Майское солнце расточало свои лучк Оно не знало ни тайного стола — у него была своя тайна,— ни стенной газеты ибо обнажает она себя по-своему. Тамаз услышал шум реки. Это отвлекло немного от своих мыслей. Он подошел к дереву, ища в тени за­щиты от палящих лучей солнца. Сквозь листву увидел, солнце. На мгновение показа­лось, будто его тело само вошло в солнце. Тамаз почувствовал себя вдруг наполнен­ным силой и радостью. Он вернулся обратно. Шаги его обрели уверенность, и он уже не походил на раненого волка. И тут услышал какой-то шум и крики. По двору неслась необъезженная лошадь, перед которой в страхе расступалась толпа. Раздавались кри­ки: «Осторожно! Она понесла!» Кучер пытался поймать беглянку. Она, по-видимому, вырвалась из упряжки. Тамаз бросился навстречу лошади, грузный, медлительный че­ловек вмиг преобразился. Благо на земле валялась веревка, Тамаз схватил ее и с мол­ниеносной быстротой сделал из нее лассо. Лошадь как раз в это время мчалась на него, но, завидев человека, прянула в сторону. Тамаз побежал за ней и ловко накинул лассо на шею лошади. Животное резко повернуло обратно. Тамаз не отпускал верев­ку, и лошадь поволокла его. «Она потащит тебя! Отпусти веревку!»—крикнул кто-то из толпы. Теперь лошадь бежала прямо на невысокое дерево. Тамаз успел несколько раз обмотать веревку вокруг него. Взмыленное, дрожащее животное наконец было поймано. Тамаз крепко прижимал веревку к стволу дерева. Толпа с криками «Браво!» обступила его. Около Тамаза оказался и тот новообращенный коммунист, цитировав­ший во время дискуссии Ленина. Он неподвижно уставился на Тамаза, ибо такого дикого и сильного человека он не встречал на своем веку. Ему казалось, что человек этот своей могучей силой вот-вот погубит дерево.

После перерыва Тамаз спокойно вернулся на службу. Когда еще раз пробежал сегодняшний номер газеты, бросилась в глаза следующая заметка: «Известные писа­тели Москвы послали сочувственную телеграмму одному выдающемуся деятелю Ком­мунистической партии Советского Союза по случаю смерти его сына. Некий знаме­нитый поэт, которого в это время не было в Москве, узнав об этой коллективной те­леграмме, заявил: «Я полностью разделяю чувства, выраженные моими товарищами. Накануне того рокового дня я глубоко задумался о товарище Н., как художник впер­вые. На другое утро я прочел телеграмму. Она потрясла меня до глубины души, слов­но я сам пережил это горе». Тамаз отложил газету. С этим поэтом он был лично знаком и высоко ценил его лирику. Хотя среда его стихов и встречались обычные, ре­волюционные образы, но они скорее производили впечатление мистических предчув­ствий крушения мира. Коммунисты не принимали этого поэта за своего. Тамаз с изум­лением смотрел на только что прочитанные строки. Что могло побудить этого поэта написать такие слова? Может быть, он боялся, что отсутствие его имени среди других имен привлечет внимание? Но ведь за это его бы никто не покарал. Во всяком случае, этому не придали бы большого значения. Может, он хотел кому-то сделать приятное? Впрочем, это исключено, ибо его заявление могло просто смутить скорбящего. Не добивался ли он этим чего-то? Подобного нельзя было даже предположить, ибо он был кристально чистым человеком. Так что же побудило его к такому поступку? Та­маз не находил ответа на этот вопрос. Еще раз перечел газетную заметку, пытаясь угадать внутренний, скрытый смысл заявления поэта. Слова были лаконичны, отточе­ны, поэтичны. Были ли они искренни? Вполне. И все же — Тамаз еще больше углубил­ся в собственные мысли — в словах этих ощущалась чужая сила, незаметно, но власт­но пронизавшая все существо поэта. Тамаз не мог понять, что это за сила. Едва ли и сам поэт отдавал себе в этом отчет. Вдруг Тамаз вспомнил о том, как он сегодня сам проявил слабость, и в этом тоже присутствовала чужая сила. Сделалось как-то не по себе. Он почувствовал вкус горечи во рту.

На третий день Тамаз взял недельный отпуск. С чувством облегчения он поехал в Коджори к Нате.

ВЕЧНАЯ ЖЕНСТВЕННОСТЬ

Широкие листья орехового дерева тяжело свисали с веток под палящими лучами солнца. Ни один лист не шелохнулся кругом ни звука, ни шороха. Время от времени с дерева тихо, медленно падал одинокий листок. Где-то неподалеку журчал ручей Ореховому дереву много сотен лет. Ствол который с трудом обхватывают три пары рук. покрыт толстой, потрескавшейся корой. Дерево еще стоит мощно, величественно отбрасывая широкую, густую тень.

Под орехом разостлан ковер, на котором, небрежно потягиваясь, лежала женщи на Ее голова покоилась на зеленой подушке Около нее на другом ковре вытянулся Тамаз. Он читал. Тело женщины лежало на ковре, словно тяжелая отрезанная гроздь винограда, спелая, налитая. Груди женщины вбирали в себя благодать солнца, в то время как ее ноздри с дикой страстью вдыхали запахи далекого простора.

Тишина царила вокруг, как будто каждый элемент замкнулся в себе, прислуши­ваясь к своему внутреннему созреванию. Женщина тоже замкнулась в себе, дремля, словно цветок. Погруженная в грезы, она почти не ощущала собственного тела. На по­душку упали ее волосы. Он с трудом отличал их от лучей солнца, пробивавшихся сквозь листву орехового дерева, ибо волосы ее были цвета солнца. Глаза устремились в небесную лазурь — они сами были пролитыми каплями этой лазури. Журчание ручья коснулось слуха женщины как бы издали, ведь и она сама была юным ручейком земли. Вместе с землей она отдавалась солнцу, сливаясь с его плодотворящей силой. Словно медуза, вдыхающая морские волны, погружалась она в космические потоки. Почти не ощущала времени, представляла себя Евой, первой женщиной земли, а ведь первая женщина — частица Бога. Женщина пребывала в ожидании, и все ее чувства жили как бы независимо от нее. В грезах туманом парили слова Тамаза. Она вспом­нила их.

В легенде о сотворении мира слово «элохим» звучит таинственно. В еврейском языке оно означает: боги. Почему? Почему мы произносим слово «бог», а подразуме­ваем «боги»? В сознании Моисея, конечно, живет один бог. Однако он смутно чувству­ет, что полнота жизни не может быть объята никем, даже самим богом. В закрытой монаде царят лишь тьма и покой. Поэтому легенда о сотвррении мира внутри божест­ва осторожно допускает неопределенную множественность, и для начала хотя бы в имени. Нужен еще кто-то другой, олицетворяющий живое. Бог нуждается в этом дру­гом. Ой бросает взор в неизведанное, и возникает мир. Здесь вдруг раскрывается мысль, данная в третьей главе Книги Бытия: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из нас...» Кто еще присутствовал при этом, когда Бог произнес: «...как один из нас»? Представить себе это может лишь тот, кто сам стал богом, да и то туманно.